Календарная книга
Шрифт:
Он встал и подошёл к выключателю у входной двери. Раевский положил на него палец. Он чувствовал, как учитель смотрит ему в спину.
Наконец, он приоткрыл дверь — на лестнице его встретил яркий свет и тишина. Раевский нажал на клавишу и, не оборачиваясь, хлопнул дверью.
Когда он стал спускаться вниз, то не сразу заметил, что одна из ступеней — на стыке локаций — оказалась прорисована хуже остальных, и чуть не споткнулся.
Но Раевский сохранил равновесие и, хоть и покачнувшись, выбрался на волю.
03 октября 2022
Полотняный
— Хорошо, Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
— Вот это называется спросить основательно! — расхохотался Галуэй.
Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип ставни, ответ:
— Разве я прорицатель? Все вы умрёте; а ты, спрашивающий меня, умрёшь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой. Александр Грин. «Золотая цепь»
Кузьма. Покоя хочу.
Мёртвые угождают всем. Андрей Платонов. «Шарманка»
Раевский приехал на фабрику в город, который раньше считался городом женщин. Казалось, что и рождаются тут только девочки — но с тех пор отсюда бежали почти все: и мужчины, и женщины.
Фабрика умирала — кончились двести лет её жизни, и пришло её время.
Собственно она уже умерла, но готовились официальные похороны — из активов были только старые корпуса, стоявшие над рекой.
Зато долги фабрики высились горой — как мусор на её дворе.
Часть долгов, даже большая часть, принадлежала хозяевам Раевского, и ему нужно было понять, засылать сюда падальщиков, или дать всему этому добру обратиться в прах и тлен, уйти обратно в русскую землю.
Фабрика стояла в сером тумане, поднимавшемся от реки — настоящий старый кирпич, корпуса — как красные корабли индустриальной революции. Крепость женского царства с чугунными лестницами и огромными окнами.
Большая часть корпусов пустовала, а половина оставшегося была сдана под склады.
Да и склады тут были никому не нужны. Кончился завод этого мира, хоть эта фраза и напоминала каламбур. Моногород умирал, а раньше-то его населяли бодрые невесты-ткачихи. Раевский ещё помнил анекдоты про этих ткачих, и то, как одноклассники шёпотом говорили, что если приехать сюда в одиночку, то тебя обязательно изнасилуют. Вот как приедешь, зайдёшь в подворотню, и там…
Все мальчишки втайне мечтали об этом.
И вот, спустя двадцать лет, он приехал — мародёром на кладбище.
Время было иное, не до ткацких машин.
Улицы были пусты, на площади перед гостиницей был памятник 8 марта — гигантская восьмёрка, с неразличимыми в бурьяне буквами рядом. Праздник состарился так же, как и памятник, и из окна номера, уже в ракурсе сверху, Раевский увидел воронье гнездо на верхушке цифры.
Гостиница
тоже состарилась, о былом великолепии напоминала только огромная мозаика в холле.Там был Пушкин и ещё много странных фигур.
Космонавт обнимался с ткачихой, но почему-то им угрожал тонкой шпагой человек, похожий на генералиссимуса — но не Сталина, а Суворова. Объяснения этому не было, и изображенные вокруг в изобилии станки ясности не добавляли.
В остальном всё было ожидаемо.
Ни в какую подворотню заходить было не надо.
В самой гостинице ему несколько раз позвонили с предложением расслабиться.
Он дежурно ответил, что и не напрягается.
На фабрике он имел дело с начальницей, и, было, подивился, что в этом городе остались деятельные начальницы — но нет, эта женщина тоже готовилась к отъезду. Всё было более или менее ясно, можно было садиться за отчёт, но ему хотелось под конец погулять по этому мистическому городу из его детских снов.
Мимоходом он спросил о Пушкине, и, заодно — о женщине с космонавтом.
— Ах, это? — пожала плечами начальница. — Ну, говорят, у нас останавливался Пушкин. По крайней мере, нет свидетельств, что не останавливался.
— Невеста, да… Понимаю.
— Нет, невеста — это другой Полотняный завод, в другой области. А у нас — просто останавливался. Тут в любой может течь его кровь.
— А космонавт — это Терешкова?
— Какая Терешкова? Да это и не космонавт вовсе! Это давняя история, наша легенда, можно сказать. Работница из крепостных полюбила статую. В общем, у них ничего не вышло, все умерли, как в фильме говорили.
— А Суворов там при чём?
— Суворов? А, нет, это не Суворов. Это граф Строганов, основатель фабрики — нашей и ещё двух поблизости. Ревновал крепостную к статуе. Статуя ожила и… Ну, благодаря любви статуя ожила, и возник любовный треугольник. Только с поправкой на крепостничество — у нас ведь ткачество ещё при крепостном праве возникло.
Раевский согласно покивал, хотя ему было плевать на даты. Ему был более интересен вырез в блузке начальницы, довольно рискованный. «Такая нигде не пропадёт», — решил он.
Она между тем перешла на другое:
— Но я вам больше скажу: у нас любовь к неодушевлённому всегда в чести была. Мужчин мало, железо в цене. В двадцатые годы был у нас такой поэт Владимир Стремительный, написал поэму о том, как ткачиха женилась на станке… Или не женилась, вышла замуж… То есть, именно женилась — она ведь была главная, а не он. Одним словом, у них точно была любовь со станком. Это модно тогда было — новая жизнь, новые понятия. Демьян Бедный хвалил.
Раевский не к месту, но про себя вспомнил, что фамилия Демьяна Бедного была — Придворов.
— И что с ним потом стало? С поэтом? — спросил он.
— Русская болезнь, — ответила собеседница. — Спился, замёрз прямо тут, у забора фабрики.
Раевский сочувственно покачал головой.
— Давайте я в архив загляну. Просто так, из любопытства.
— Мешать не буду, да только нет там ничего — всё украдено до вас.
И она как-то особенным образом подмигнула Раевскому, да так, что он поверил — с такой нужно осторожнее заходить в подворотню, ещё неизвестно кто кого.
Он ступил в архивное помещение, как в музей. Пол был чугунный, и его шаги по металлу гулко отдавались под потолком.