Календарная книга

— Извольте видеть, — забормотал сопровождающий, — поэт, знаменитость (Наппельбаум пожал плечами, — поэтов тут видели много, один потом повесился, а другой — застрелился.)

Сопровождающий спрашивал, не загипнотизирован ли его товарищ.

— Это вряд ли… А не пил ли он? — встрепенулся Наппельбаум.

Новичок, как оказалось, пил, но не сильно, чертей до сегодняшнего дня не ловил, а вчера и вовсе казался нормальным. Сам поэт сразу понес всякую околесицу про тайные силы, какую не услышишь нынче и от старухи. Темные силы выходили вполне религиозными, а не уже привычно гнетущим всех тёмным лордом Керзоном. Привезенный позвонил из приемного покоя в милицию (не очень успешно) и явно был агрессивен. Наконец он попробовал выброситься в окно, но оно, армированное металлической сеткой, не выпустило буйного пациента.

Наппельбаум мгновенно вколол ему успокоительное, и через пять минут безжизненное тело поплыло по коридору на каталке в сторону палаты № 117.

Потрясённый сопровождающий подал голос:

— Доктор, а он действительно болен? Что с ним?

Наппельбаума всегда забавлял этот вопрос, но отвечая на него, он ни разу в жизни не позволил себе улыбнуться. Как можно понять, болен ли кто по-настоящему? Есть ли гипноз, наконец? Что это такое — общение двух здоровых людей через воздушный промежуток, или два безумца находят друг друга? Ах, дорогой литератор, знал бы ты, что произошло с твоим товарищем на самом деле, ты бы удивился ещё больше.

Наппельбаум устало вздохнул и ответил:

— Общее возбуждение… Бредовые интерпретации… Непростой случай… Допускаю шизофрению вкупе с алколголизмом…

Слова были стёрты и падали как монетки в церковную кружку — из сострадания.

Наутро перед обходом он навестил вчерашнего пациента. Тот сидел в пижаме ярко-красного цвета и злобно озирался. Красная пижама многократно отображалась в стеклянных шкафах с инструментарием.

В это время вошёл Главный врач со свитой.

Пациент вновь начал говорить, что попал сюда по ошибке, а Наппельбаум привычно ждал главного вопроса.

Главврач наклонился к человеку в пижаме и отчётливо спросил:

— Вы нормальны?

Некоторые не выдерживали этого вопроса и начинали с «мне кажется» и прочих извинительных формул. Но этот молодой человек, хоть и подумав с минуту, чётко ответил:

— Я — нормален.

Он выиграл первый раунд, но от Главного врача ему было не уйти. По разговору выходило, что молодой человек первым делом двинется по городу в поисках своих галлюцинаций и непременно вернётся в эту уютную клинику. Что-то дрогнуло в пациенте, и его ответы стали менее уверенны. Тогда Главный врач взял его руки в свои и зашептал, глядя прямо в глаза:

— Здесь вам помогут, только здесь. Вам здесь помогут… Слышите?.. Вам здесь помогут… Вам будет хорошо. Вам здесь помогут…

Пациент неожиданно зевнул, лицо его обвисло, кажется, он засыпал.

— Да, да, — тихо сказал он.

«Вот он, простейший гипноз», — с удовольствием отметил про себя Наппельбаум.

Главврач рекомендовал кислород и ванны и продолжил обход. Уже потом, в коридоре, он повернулся к Наппельбауму и произнёс:

— Это как раз конституционально-глупый субъект. Мы ведь относим к ним, как вы помните, людей с гипертрофированным самомнением, которые с важным видом произносят бессмысленные общие фразы. Беда наша в том, что к жизни они часто более приспособлены, чем люди, называемые «умными». Но, как мы видим, не в этом случае.

После обеда нянечка сказала, что новый пациент много плакал, но успел измарать несколько листов заявлениями в милицию. Ни одно из них не было закончено, зато Наппельбаум обнаружил довольно много рисунков, неожиданно хорошо исполненных. Он поставил пациенту, продолжавшему рыдать, укол, и тот вновь успокоился.

Теперь все, кроме дежурных, уснули. Тихим светом горели голубые лампы, царили порядок и спокойствие. Клиника вообще была символом спокойствия, противоположным безумию города в отдалении. Тут было убежище, тут под ёлкой зайка серенький, а там плясала лиса с волком — конституционно и планово, с отчётами, рапортами и собраниями.

При этом Наппельбаум знал, что пациент из сто восемнадцатой стащил ключи у нянечки и выходит на балкон. Наппельбаум сам видел, как человек без имени в своей глупой шапочке грелся в лучах Луны. Итак, ключи нужно было изъять, но только аккуратно, чтобы не усугубить травму больного. У человека без имени наступило стойкое улучшение, а ведь четыре месяца назад он попал сюда обмороженным, и речь шла не только о его душевном состоянии, но и об ампутации пальцев.

У этого странного человека, забывшего как его зовут, но помнившего пять иностранных языков, приключались удивительные кошмары. Он боялся темноты и спал при свете. Часто ему казалось, что через окно к нему лезет огромный осьминог с длинными и холодными щупальцами. Ещё ему чудилось, что ночной воздух твердеет, и, сгустившись, вот-вот выдавит стёкла и наполнит всю комнату нефтяной тьмой.

Наппельбаум посвятил много дней беседам с ним — фантазии пациента были яркими и даже литературными. Ему являлись картины какой-то страшной и неслыханной эпидемии, родившейся в Монгольской степи, и движущейся на Европу. Мыслящие бациллы нападали на людей, причём поражённые тут же становились безумными и заражали других. При этом все считали действующий новый миропорядок единственно возможным, была потеряна мера, отделяющая добро от зла, и всё это приводило к ужасным войнам, пашни были заброшены, а заводы стояли.

То это были знакомые Наппельбауму приметы Гражданской войны, — он уже фиксировал такой систематизированный бред раньше, но когда пациент договорился до того, что мир спасут несколько чистых избранных людей, Наппельбаум подумал, что совсем недавно всё это назвали бы контрреволюцией и какой-нибудь скучающий солдат с винтовкой вывел бы человека без имени к обрыву. Или же, в другом месте, бред назвали бы «революцией», и тогда визионера повёл к обрыву бывший гимназист-вольноопределяющийся.

Наппельбаум давно работал с безымянным, и сюжеты, которые тот пересказывал врачу, составили отдельную папку. Из одного такого рассказа выходил чуть ли не роман, и Наппельбаум представил, как он его переписывает, будто знаменитый комсомолец, укравший черновик убитого офицера. Но это было пошлое, мелкое злодейство, и Наппельбаум чуть не рассмеялся. Но сам сюжет он давно заприметил — заговоры, иностранцы, нечистая сила… Прекрасно, теперь можно сравнить с рисунками безумного поэта.

Он заперся в кабинете, и, достав заветную папку, стал сличать два образца, как сличают оригинал и копию.

Совпадение было полным, и это вызвало в нём гордость. Однако Наппельбаум бежал от бурных эмоций — было бы обидно самому превратиться в душевнобольного. Иногда он думал, что доктор и пациент, которые провели столько времени вместе, не сильно отличаются друг от друга. Вопрос, кто из них адекватнее воспринимает действительность — спрятавшийся в сумасшедшем доме человек без имени, которому было нечего терять, или он, Наппельбаум, что после конгресса психиатров улетел на пассажирском «Юнкерсе» «Добролёта» обратно в Москву, вместо того, чтобы остаться испуганным зайцем на берлинской мостовой.

Но — за неимением гербовой пишем на обойной. Нужно жить в предложенных обстоятельствах, и в них же искать рациональное. Теория гипноза могла бы его спасти — хорошая теория защищает своего создателя, если оказывается нужной тем, кто наверху. Хотя и тут у него были сомнения, вот имя Главного врача, громкое и звонкое, разрешало ему дурацкие опыты со спичками, а ему, Наппельбауму, нужно было всё доказывать самому, а куда проще стать Председателем земного шара, как один поэт (его, правда, он не вылечил).