Календарная книга
Шрифт:
Глаза эти были испуганными, почти восторженными. Они как бы говорили: «Прекрасна! — и даже очень»! Но и тогда Наталья Александровна знала себе цену. Потом, спустя годы она встречала некоторых из них, потасканных, обрюзгших к сорока годам, вызывавших в ней слабую брезгливость, а, впрочем, нет, не вызывавших ничего.
Ей уже тогда было неуютно в компаниях молодых людей, называвших такси оскорбительно простонародными словами — какими-нибудь тачкой или мотором, и что-то пьяно кричавших шофёру с заднего сиденья. Даже на академической даче в Лысогорье ей не приходило в голову как-то сблизиться со сверстниками, что буйным сытым стадом носились по окрестностям на родительских машинах и собственных мотоциклах.
Она с
Был, впрочем, один случай. Даже не случай, а особое настроение минуты, помрачение рассудка.
На том же третьем курсе, когда её в числе многих студенток их немужского факультета повезли на картошку, она сразу отметила в толпе высокую фигуру некоего старшекурсника. Наталья Александровна, тогда ещё просто Наташенька, уже встречала в коридорах этого высокого, странно выделявшегося среди её слабосильных сверстников и девиц на выданье.
Они познакомились в первый же вечер, в полутёмной палате пионерского лагеря, в котором их поселили. Высокий старшекурсник, отбрасывая со лба прядь волос, пел протяжные песни под гитару.
Наталья Александровна, казалось, потеряла рассудок. Ей вдруг показалось, что это знакомство перевернет её жизнь, она покинет внезапно надоевшую отцовскую квартиру, и начнётся что-то новое, освящённое нет, может, и не любовью, но надёжностью и верой, собравшейся воедино в этом полуночном гитаристе.
Перед ноябрьскими праздниками она сама пришла в его квартиру, впервые в жизни не отдавая себе отчёта, что будет дальше.
Старшекурсник, сидевший один в накуренной кухне, очень ей обрадовался, и, заварив кофе, начал с юмором описывать свои летние приключения. В кухне, как и в той пионерской палате, было полутемно, и в этой темноте Наталья Александровна, наконец, протянула свою тонкую и красивую руку к его, покойно лежащей на столе, руке.
Острая боль вдруг пронзила ладонь Наташи — тогда она была всего лишь Наташей. Она случайно коснулась зажжённой сигареты. Наталья Александровна не успела испугаться, как в прихожей тренькнул звонок, и хозяин, извинившись, исчез. Наталья Александровна хорошо слышала из кухни клацанье замка, скрип двери и вдруг услышала:
— Серёга! Когда приехал? Прямо ко мне? Снимай шинель! Звонить надо, а то… Сейчас я тебя в ванную!..
Услышав это, Наталья Александровна прокралась в прихожую, достала из-под сваленной амуниции свою сумочку, и, на ходу накидывая шубку, выскочила за дверь.
И это был всего лишь случай, отнюдь не нарушивший строй весинского мироздания. Случай потому, что уже в лифте Наталья Александровна поняла бессмысленность и, что страшнее, забавность происшествия. Она сделала лёгкое усилие над собой, и — всё забыла.
Так или иначе, к диплому она знала три языка, и защита, а затем и экзамены в аспирантуру превратились в формальность. Нет, это была не протекция, а просто разумное устранение неконструктивных трудностей.
Когда она, в очередной раз встретив знакомых, театрально всплеснула руками — «Мир тесен!» — отец обнял её за плечи и назидательно сказал: «Не мир тесен, дочь, а слой тонок…»
Отец сначала удивился, что мужа Наташа выбрала не из их академической среды. Зять ему достался скорее из коммерсантов, а может и из политиков. Международные экономические дороги увели новоиспечённого зятя, а с ним и Наталью Александровну, из дома на Ломоносовском. Постаревший академик, пребывавший теперь вместо состояния войны с другой научной школой в состоянии «дзен», примирился с волевым и талантливым бизнесменом, и уже с удовольствием получал объёмистые международные посылки.
Занятие,
в которое погрузилась теперь Наталья Александровна целиком, — было семья, то есть муж, которого нужно было поддержать, и дом, который нужно было держать. Супруг Натальи Александровны всё своё время отдавал работе, и поэтому приезжала в Россию она, как правило, одна, останавливаясь на зимней отцовской даче. Дача была достаточно уютна, а машина сокращала расстояние до подруг и знакомых.По правде сказать, Наталья Александровна без большой охоты садилась за руль, но на Родине надо было со многим мириться.
Одно из немногих воспоминаний о прошлой жизни, с которыми ей было жаль расставаться, были одноклассники и те встречи в доме на Садовом кольце, о которых мы рассказали выше.
Итак, Наталья Александровна с любопытством разглядывала гостей (место было не вполне удобное, на уголку, но Наталья Александровна была не суеверна, да и всё для неё давно исполнилось). Мешали ей лишь громкие взрывы хохота и какой-то предмет, подкатившийся под ногу.
Немного подумав, она быстро наклонилась и нащупала небольшой полосатый цилиндр, похожий на карандаш губной помады. Цилиндрик был покрыт чёрно-белыми полосами, и нигде не было видно на нём стыка или шва. Чем-то он напоминал флакон духов, исполненный под восточную старину. Едва она задумалась над его предназначением, как с ней заговорил сидящий рядом Захаров, давний её знакомый и поклонник. Захаров был особенно шикарен в этот вечер (по мнению Сидорова), и довольно забавен (по мнению самой Весиной). Невзначай Наталья Александровна опустила безделушку в сумочку, сама не зная зачем. Было бы наивно полагать, что столь солидная дама может быть подвержена клептомании.
Слово за слово, и они с Захаровым разговорились, а, разговорившись, Наталья Александровна незаметно попала в центр общей беседы, всё более и более изящной и светской, но при этом непринуждённой. Сидоровский вечер был, что называется, пущен. Опомнилась Наталья Александровна лишь к полуночи, и теперь, пробираясь к машине, ругала себя за столь позднее возвращение домой. Смертельно захотелось Наталье Александровне сразу переместиться домой, поближе к камину, в теплую постель… В этот момент она даже примирилась с присутствием на даче отцовского японского кота — единственного постоянного жителя — работница была приходящей.
Машина завелась сразу, настоящее качество изощрённого восточного ума. Она, улыбнувшись, вспомнила, как в былые времена Раевский, по её просьбе, бегал к её «Жигулям», чертыхаясь, прогревать мотор.
Наталья Александровна поудобнее устроилась на сиденье, воздух в салоне умная техника нагрела загодя, скинула шубку. Машина мягко тронулась, несколько раз качнувшись на снежных буграх, и выехала на проезжую часть. Весина решила сократить путь и свернула на Матвеевское.
Пустынно было в этот час на московских улицах. Снег перестал, и заметно потеплело. Машина ушла вниз, в овраг, чёрный и пустой, — лишь на той стороне беззвучно вспыхивала в полгоризонта неоновая реклама азиатского монстра, производящего всё — от батареек до этого её автомобиля.
Дорога свернула в лес. Какая-то тревога посетила Наталью Александровну. Нехорошее это было чувство, неудобное.
И точно. Едва въехав в лес, машина начала терять скорость, а, как только Весина нажала на газ, мотор чихнул и заглох совсем. Внезапно стало тихо и очень тоскливо. Наталья Александровна представила, каково ей сейчас вылезать из теплой машины и добираться до телефона. Она закутывалась и вспоминала, кто бы мог её выручить. Стаховский был в отпуске, Иванова не отпустит жена, да и древняя его машина стоит наверняка у дома, превратившись в снежный сугроб. Всё же стоит дозвониться до Сидорова — Раевский сидит у него, и он, пожалуй, единственный, кто не станет долго думать и долго напоминать об этой услуге.