Календарная книга

— Кнопочки… А там, сбоку, это индикатор чего? Зачем?

— Не знаю чего, вчера только купили. С рук. У нас тут конверсия, много что производят. А, может, и вправду — китайская. Веса, наверное. Или помола… Ну, а, может, часы — там вся инструкция иероглифами, что я их, читать буду? Так… Тьфу, не работает. Хм, и так не работает. Не будет нам кофе.

— Надо потрясти.

— Ну, потряс, толку то?

— Давай, я погляжу. Ага. А у тебя отвёртка есть? Нет, не крестовая, а с плоским шлицем. Крестовую всё равно давай. Ага, вон как у неё донце снимается.

— А может, ну её на хрен, купили-то за копейки… Китайская… Китайское ведь не чинится.

— У кого не чинится, а у кого и чинится. Тебе вот протестантская этика, гляжу, чужда. Надо всякую вещь спасать. Так, это мы сейчас вынем — гляди, какой пропеллер смешной! А вообще, знаешь, на что это похоже? Прямо хоть в кино снимай.

— На что?

— На мину… Нет, на атомную бомбу. В кино такую лабуду часто показывают — герой бегает по крышам, стреляет, а потом спасает мир, потому что бомба привязана, например, к Эйфелевой башне. Ну и привязывают что-нибудь — серебристое, с часами. Обыватель ведь тупой — ему палец покажешь — хохочет, кофемолку без корпуса в кадре изобразишь — испугается. А герою надо откусить красный провод. Красный провод — это традиция, у злодеев самый главный провод всегда красный. Если бы они хоть раз взяли бы синий, то весь мир бы провалился в тартарары… Так, тут у нас что? Тут у нас проводочки китайские, отсюда и сюда, а потом вона куда… Электричество, брат, это наука о контактах. Поэтому в девяти случаях из десяти всё лечится протиркой спиртом. Почистишь контакты, и порядок… Только тут, боюсь, что-то оторвалось, слышь — болтается? На всякий случай — у тебя паяльник есть?

— А? Паяльник? Нет.

— Ну, блин, ты даёшь! Как ты жив ещё, без паяльника в доме. Ладно, я понимаю, нет у тебя микропаяльника, или там какого хитрого… Но вообще нет, это я не понимаю. Хорошо, неси гвоздь-десятку и плоскогубцы.

— Э-э…Какую десятку?

— Упс. Ладно, просто принеси толстый гвоздь, хорошо? Да, и газ зажги!

— Держи. А, всё-таки, мы зря это затеяли. Попили бы чайку тихо-мирно. У меня чай есть, японский. Очень вкусный. Правда, рыбой пахнет.

— На фиг чай с рыбой. Тут дело принципа… Так, обмотка горелым не пахнет — уже хорошо. Так вот, смотри — видишь: шарик в центре — это как главная часть, сюда ружейный плутоний кладут, шарик такой, как ротор этого движка; тут и тут бериллий; а по бокам, как статор — взрывчатка, она подрывается, еблысь! — рабочая зона сжимается, вероятность захвата усиливается, нейтроны полетели, всё завертелось и понеслось.

— Куда понеслось?

— Ну, цепная реакция. Не важно. Просто удивительно до чего дошёл масскульт — нам в фильмах показывают всякие кофемолки с трансформаторами, и миллион людей народу пугается, вжимается в кресла, герой фанфаронистый туда-сюда бегает… Провода… Впрочем, это я уже говорил. Мы ведь всё время имеем дело не с вещами, а с символами. Зритель всё сам додумает. А, вот и проводок — ясный перец, красный оторвался! Ага! Как раз у тебя разрыв у этого понтового индикатора. Вот, видишь, светодиоды вспыхнули и погасли. В тут-то, всё и было, значит. Ты пока суй гвоздь в пламя — пусть накалится. Наши китайские братья, конечно, скопидомы, но припоя тут немного осталось, сейчас мы это дело до ума доведём.

— Слушай, десять раз бы чаю попили, право слово.

— Отвянь. Вот сюда иди, сюда, родной… Оп-паньки. Счастье. Ишь, замигал.

Пластинка индикатора вспыхнула красными цифрами и стала похожа на табло из обменника. Сумма на ценнике была велика — 99.99. Но и она продержалась недолго — табло стало быстро убавлять значение, цена стремительно падала, и когда кофемолку собрали до конца, распродажа проходила уже на отметке 9.99.

26 апреля 2022

Кошачье сердце (День биолога. Четвёртая суббота апреля)

В воздухе стоял горький запах — запах застарелого, долгого пожара, много раз залитого водой, но всё ещё тлеющего. «Виллис» пылил берегом реки, мимо обгорелых машин, которые оттащили на обочину. Из машин скалились обгоревшие и раздувшиеся беглецы из числа тех жителей, что решили в последний момент покинуть город.

Фетина вёз шофёр-украинец, которого, будто иллюстрацию, вырвали из книги Гоголя, отсутствовал разве что оселедец. Водитель несколько раз пытался заговорить, но Фетин молчал, перебирая в уме дела. Война догорала, и все ещё военные соображения становились послевоенными. А послевоенные превращались в предвоенные — и главным в них для Фетина была военная наука и наука для войны.

Он отметился в комендатуре, и ему представились выделенные в помощь офицеры. Самый молодой, но старший этой группы (две нашивки за ранения, одна красная, другая — золотая), начал докладывать на ходу. Фетин плыл по коридору, как большая рыба в окружении мальков. Лейтенант-татарин семенил за ними молча. Втроём они вышли в город, миновав автоматчиков в воротах — но города не было.

Город стал щебнем, выпачканным в саже и деревянной щепой. То, что от него осталось, плыло в море обломков и медленно погружалось в это море — как волшебный город из старинных сказок.

Пройдя по новым направлениям сквозь пропавшие улицы, они двинулись на остров к собору, разглядывая то, что было когда-то знаменитой Альбертиной. Университет был смолот в пыль. Задача Эйлера была сокращена до абсурда — когда-то великий математик доказал, что невозможно обойти все мосты и вернуться на остров, ни разу не пройдя какой-то дважды. Теперь количество мостов резко сократилось — и доказательство стало очевидным. Осторожно перешагивая через балки и кирпич исчезнувшего университета, они подошли к могиле Канта. Какой-то остряк написал на стене собора прямо над ней: «Теперь-то ты понял, что мир материален». Фетин оглянулся на капитана — пожалуй, даже этот мог так упражняться в остроумии.

Молодой Розенблюм был хорошим офицером, хотя и окончил Ленинградский университет по совсем невоенной философской специальности. Немецкий язык для него был не столько языком врага, сколько языком первой составляющей марксизма — немецкой классической философии. В прошлом, совсем как в этом городе, были одни развалины. Отец умер в Блокаду, в то самое время, когда молодой Розенблюм спокойнее чувствовал себя в окопе у Ладоги, чем на улице осаждённого города. Он дослужился до капитана, был дважды ранен и всё равно боялся гостя.

Розенблюм помнил, как в сентябре сорок первого бежал от танков фельдмаршала Лееба, потеряв винтовку. Танков тогда он боялся меньше, чем позора. К тому же Розенблюм боялся Службы, которую представлял этот немолодой человек, приехавший из столицы. И ещё он где-то его видел — впрочем, это было свойство людей этой Службы, с их неуловимой схожестью лиц, одинаковыми интонациями и особой осанкой.

Два офицера — старый и молодой, шли по тонущему в исторических обстоятельствах городу, и история хрустела под их сапогами.

Фетин смотрел на окружающее пространство спокойно, как на шахматную доску — если бы умел играть в шахматы. Это был не город, а оперативное пространство. А дело, что привело сюда, было важным, но уже неторопливым. Он слушал вполуха юношу в таких же, как у него капитанских погонах, и рассеянно смотрел на аккуратные дорожки между грудами кирпича. Оборванные немцы копошились в развалинах, их охранял солдат, сидя на позолоченном кресле с герцогской короной.

Розенблюм спросил, сразу ли они поедут по адресам из присланного шифрограммой списка, или Фетин сперва устроится. Фетин отвечал — ехать, хотя понимал, что лучше было бы сначала устроиться. Торопиться Фетину теперь было некуда.