Каменный пояс, 1977

— Тогда, на границе-то, принял тебя за чиновного. Породу эту не терплю, — он хлопнул себя по шее жилистой рукой. — Вот где они сидят у нашего брата!

— Не все такие, — отозвался Азиат.

— А черт их разберет! На лбу не написано.

— Боялся, значит, меня?

— Остерегался.

— Работал учителем. Узнал нескладную жизнь рудокопов, — Азиат тяжело вздохнул. — Они пробудили в душе все, чем живу теперь и жить буду…

— Скоро ли съезд-то начнется? Надоело бездельничать. У токарного станка стоишь, устаешь, но выточил деталь и на душе радостно. А тут? Брожу как в потемках. Понаслушался — страх берет, каждый свою линию гнет, других к себе тянет.

Азиат подумал о Крохмале. Разве не пытался тот перетянуть его на сторону Мартова? Вспомнилась брошенная им горькая фраза: «А ваш уфимец Хаустов иного мнения». Неужели и до Урала протянул свои щупальца?

— Что верно, то верно, — поддержал Андрея Герасим. — Обрабатывал тут меня один. Ваш, киевский, некий Фомин.

— Знаю такого, — Андрей сделал гневный жест рукой. — Красавчик. Кличка его, — болезненно сморщился. — Козырным тузом мнит себя, а на деле — простая карта. Баламут! Нашумел с созывом конференции, и нас чуть было не накрыли…

Слова Андрея пришлись по душе Герасиму.

— Я знаю его по Уфе. Свернул с дороги на обочину.

— Вот и пойми, почему?

— Съезд ответит на этот вопрос…

В тот день они долго ходили по Женеве, испытывая чувство удовлетворенности: наконец-то обрели доверие друг к другу. Возвращались в Сешерон по набережной. Уставшие, посидели на каменном парапете, посмотрели, как женевцы кормят чаек и диких уток, почти прирученных к человеку. Здесь же, на открытом воздухе, за столиком кафе, выпили по два высоких стакана гренедина. Дешево и сердито! Для разнообразия.

В озере уже начинало отражаться розоватое небо. С сумерками садов и скверов затихала и старая Женева.

Где-то пели. Послушать бы сейчас «По пыльной дороге несется телега», «Из страны, страны далекой», и сразу бы отстал этот внезапный приступ тоски.

Друзья проходили мимо сквериков, пахнущих свежей травой. Герасиму представлялось, что он идет в родную Покровку. Увиделась переливчатая рожь. Явственно встали перед взором межи, тропки, по которым бегал на рыбалку.

— У нас сенокос в разгаре, — сказал он.

— А у нас сейчас воздух фруктовыми садами пропитан, аж голова кружится, — заметил Андрей.

Они поздно добрались в Сешерон. Поели хлеб с медом и сыром, запили молоком, приготовленным хозяйкой, и, не говоря больше ни о чем, быстро улеглись в постели, натянув на себя пледы.

В щели жалюзи струилась прохлада, принося с собой запахи свежей рыбы и смолы. Озеро совсем стихло. Не было слышно даже обычно усыпляющего шороха прибрежной волны. Все объяла ночная тишина. Последнее, что удержалось в сознании Герасима, — двенадцать ударов далекого соборного колокола, оповещавшего спящую Женеву о наступлении полуночи.

Почти до последнего дня пребывания в Женеве Герасим не знал, как не знали большинство делегатов, с какими трудностями Организационному комитету приходилось искать место и определять срок открытия съезда. Наконец стало известно: съезд будет проходить в Брюсселе. Делегаты отправились туда разными маршрутами — через Францию, Германию, Люксембург. Азиат ехал маршрутом Базель — Мюльгаузен — Кельн. Железная дорога пролегала долиной Рейна. Поезд мчался то мимо причудливых старинных замков, то вырывался к берегам, то терялся в живописных ущельях изумительного по красоте ландшафта центральной Европы.

Герасим не отходил от окна. Теплый сквознячок гулял по вагону, принося с долины медовые запахи. Облокотясь на спущенную раму, он подставлял освежающему потоку пьянящего воздуха лицо. Вот так же стоял у окна вагона, когда ехал учительствовать в Рудничное, и жадно всматривался в синь уральских гор.

Однозвучно и монотонно постукивали колеса на стыках рельсов, словно отсчитывали версты пройденного пути. Герасим, охваченный воспоминаниями, видел уже не дорожный пейзаж, а себя, беззаботно взлетающего на качелях. Плавный взлет и снижение, чуть слышный голос Анюты, у которой замирало сердце. Герасим притормаживал качели, соскакивал на землю и ловил руками Анюту, доверчиво прижимавшуюся к его груди.

Кажется, что сейчас он слышит учащенное биение сердца, ощущает теплоту Анютиных рук. Их оглушает серебряный звон невидимого жаворонка, весенний день, полный солнечного сияния и цветов. Появляются слова признания. Значит, суждено им быть вместе, жить одним счастьем и одними горестями, идти одной дорогой.

А мимо плыли незнакомые пейзажи, мелькали нарядные дачи. Все дальше и дальше поезд уходил от Женевы, унося Герасима то к далеким родным местам — в Рудничное, Уфу, Мензелинск, то увлекая в неведомое завтра.

МАРК ГРОССМАН МЫ КРОВЬЮ НАШЕЙ ОРОСИЛИ

Виктору Бокову,

Михаилу Бубеннову

На плоской площади Версаля

Втроем встречаем мы зарю.

Мы помним тех — что нас терзали,

Я о версальцах говорю.

Да, это нас рубили саблями —

Страшны им наши имена!

Да, это нас сгребала граблями

В могилы братские война.

О нет! Не из брошюр заладили!

Мы знали бой и лязг оков,

И ярый шепот обывателей,

И умиленье пошляков.

И крови пролили в избытке мы,

Нас в печь живьем тащил Колчак.

Мы помним, как молчат под пытками

И как убитые кричат,

Как брат родной идет на брата,

Как Пер-Лашез горит в огне.

Стена кровава и щербата,

И тени трупов на стене.

И боши в сгорбленном Париже

Жуют веселые слова,

И высится луна, как рыжая

Адольфа Тьера голова.

Бульвары полночи, как нары —

Лежи, дыши разбитым ртом.

И умирают коммунары,

Чтоб жить в бессмертии потом.

Мы кровью нашей оросили

В сто лет дорогу к Октябрю.

…Три коммунара из России

Дозором врезаны в зарю.

Версаль — Париж

СТАНИСЛАВ МЕЛЕШИН БАЮШКИН ИДЕТ НА ВЫ Маленькая повесть