Каменный Пояс, 1980

К тому времени Еранцев был автором двух поэтических сборников и пользовался хоть и камерной, но прочной славой. Однако ему, как и Петухову (только в этом, может быть, они и походили друг на друга), было тесно в «капроновых путах привычек». Настоящее мастерство оба видели в преодолении давно освоенных и ставших привычными навыков.

«Да, пора откликаться, откликаться пора…» Так властно заявляла о себе зрелость и требовала более активного поэтического языка для выражения нового опыта. В стихотворении «Гроза — пророчица, праматерь…» еще различимы приметы прежнего еранцевского почерка — конкретность деталей и точная топографическая привязка («Белозерский район»), но кончаются стихи неожиданно, энергичной метафорой: «И у районного пророка огарок молнии во рту». Воображение поэта превратило зажатый в зубах и сыплющий искрами папиросный окурок в огарок молнии. Эта метафора — предельное выражение хлеборобской досады, почти ожесточения на неоправдавшую надежд грозу: «Впустую гром. И мало проку в дожде, сгоревшем на лету».

Со временем густая метафоричность становится отличительной чертой поэзии Еранцева, осуществляя не явную, но прочную связь внутреннего мира поэта с предметами и явлениями мира внешнего. Еранцев близко принимал к сердцу судьбу «мелеющих» деревень, с ними уходила часть его жизни. Поэтому знание поэта было иным, чем знание социолога.

Когда умирают деревья И ветер кустарники гнет, Уходят ночные деревни С нагретых картофельных гнезд. Дырявыми ставнями машут, В железные трубы трубят. Скрипят позвоночники матиц, Заслонки гремят, как набат. Сияние звездного снега Летит на оконную грусть… До глаз приподымутся в небо И в землю уходят по грудь.

Свежесть и новизна еранцевских метафор отвлекают образ от предметности, ведут его к символу, к иной, поэтической реальности. Ветряки у Еранцева кончают жизнь на какой-то пронзительно щемящей, человеческой ноте:

Им бы в небо — от поля и чащи, Там просторно, куда ни сверни, Но все чаще, все чаще, все чаще Разбиваются в щепки они.

Замеченное критиками «непрямое движение мысли» у Еранцева ломает прозаическую логику и бытовую достоверность, открывая новые грани явлений, которые как будто уже изучены и стали общим достоянием. Через «скрытое» движение образа проступает добытое самим поэтом, проглядывает искомый п о э т и ч е с к и й смысл, который никем, кроме поэта, не мог быть открыт.

Плотная метафорическая вязь затрудняла понимание отдельных стихов Еранцева. Читатели (иногда справедливо) сетовали на чрезмерную усложненность образов. Стремление воплотить в емкой поэтической форме нечто общезначимое — задача сложная. И Еранцев, как многие до него, неизбежно впадал в отвлеченность — соблазнительная возможность придать стиху глубину. Лишь позднее, при более пристальном взгляде, обнаруживалось, что глубина-то мнимая.

Поэт должен был пройти через искус. Он не отказался от сложного, «непрямого» письма, но лучше стал видеть границы своего поэтического мира и сильные стороны собственного дарования. Он вернулся к себе, укрепленный этим знанием.

«Живете в провинции? — спросил у Еранцева один известный поэт. — Вот и опишите провинциальное провинциальным языком». Это дельный совет и ничего оскорбительного в нем нет, он не парафраз известной поговорки: «Всяк сверчок знай свой шесток». В этом совете извечное требование искусства к художнику — петь своим голосом.

Впрочем, и без подсказки Еранцев знал, куда идти. Зрелость для поэта стала возвращением к изначальному, к той народной речевой стихии, которая вскормила его. В поэме «Горсть земли» исполненный пронзительной горечи материнский плач по сыну потому и потрясает нас, что рожден доподлинным, незаемным знанием крестьянского быта. Этот плач — яркое выражение народного склада мышления, свидетельство прямой, кровной связи поэта с теми, о ком он пишет. Еранцеву не было нужды стилизовать свою речь. Фольклорное начало было первоначальной данностью его поэтического дара, и с возрастом он все острее ощущал вкус и прелесть родного слова.

По пояс в счастье, по колено в горе, Я помню рощу на краю села: Наверно, от березового корня Любовь моя земная проросла.

Еранцев весь от быта, фольклорной стихии, народного языка. Они были основанием, материковой породой его поэзии, дарили ему ощущение кровного родства с краем, где он жил. «Отцовский дом» — так называется первый раздел сборника «Кумачовые журавли». Дом, родина, родник — постоянные мотивы лирики Еранцева. Составные части этой триады, варьируясь от сборника к сборнику, составляют все новые гармонические единства: «Россия, попутчики, дом» («Горсть земли»), «Отечество, родина, дом» («Предчувствие»).

Для многих слова «кров» и «очаг» — чистая риторика. В самом деле, какой там кров и очаг в нашем урбанистическом, насквозь машинизированном мире. Эти понятия давно утратили свой первоначальный смысл и из быта перекочевали в поэтический обиход. Но для Еранцева они сохранили свое прямое значение, свой сокровенный смысл. Купив в деревне домишко, Еранцев устроил во дворе настоящий крестьянский очаг. Эта тоска по крову шла от биографии, от долгого бездомства, частых переездов, жизни в общежитиях и чужих углах. Даже когда у Еранцева появился, наконец, кабинет в квартире, он еще долго, по старой привычке, писал на кухне, примостившись у краешка стола.

Только, думается, не в одной биографии дело. Еранцевский дом — это хранимый в памяти заветный образ любви и душевного тепла. Обращение к теме дома было для поэта утверждением в тех нравственных идеалах, которые веками культивировали русская провинция.

Тут самое время сказать вот о чем. Не совсем понятно, почему давно прижившееся на русской почве и освященное традицией слово «провинция» теперь стыдливо и, кстати, не всегда уместно заменяется бесцветным словом «периферия». А чего, собственно, стыдиться? Понятие «провинция» вобрало в себя такие чувства, как верность отчему дому, любовь к родной земле, «малой родине». Провинция создала свои ценности: скромность, чистосердечность, совестливость…

* * *

Глубоко запавшие в душу живописные образы или строчки стихов обретают для нас непреложность личного опыта. Когда в суете и толках дня мы вдруг останавливаемся, пораженные новым, неожиданно острым узнаванием какого-то будничного мига, мы догадываемся, откуда наше узнавание: таким этот будничный миг был однажды увиден глазами художника.

Картины Петухова сегодня висят в музеях, а стихи Еранцева вошли в антологии. Но это не точка в конце пути. Произведения моих земляков по сути только начинают жить. Как всякие подлинно талантливые создания, они обладают способностью самодвижения, развития и обновления. Они открываются перед нами все новыми гранями и все новые вопросы ставят. Творчество Петухова и Еранцева служит «делу связи людей» (выражение М. Пришвина), которое, собственно, и есть культура.

Почему мы не научились видеть, как влияет на наше самосознание опыт современников? Почему скупились на оценки и добрые слова? Из-за какой непонятной робости не посмели, не решились рассматривать творчество своих земляков в более широком контексте? (Скажем, стихи Еранцева в русле развития русской поэзии 60-х годов.) Тогда мы и поэта лучше бы поняли, и самих себя.

Еранцев и Петухов ушли из жизни молодыми, и наследие их хранит тот молодой сердечный жар, каким было вскормлено. Это живая культура, в которой мы узнаем себя и свое время. Талантливые художники, Еранцев и Петухов дали нам уроки требовательности и творческой смелости, бескорыстного служения красоте, любви и преданности родному краю. Но, может быть, главный их урок заключается в том, что они заставили нас пристальней приглядываться к своим современникам.

Людмила Федорова ШЕФЫ

— Снегопад в дорогу — добрый знак, — на прощанье сказал Геннадий Николаевич Суровяткин, управляющий районным объединением «Сельхозтехника».

…Поздним вечером возвращался театральный «пазик» в город. И был он переполнен нескончаемыми воспоминаниями пассажиров о встрече в Сосновском районе.

К ней готовились долго, не однажды обговаривая все пункты договора о социалистическом содружестве театра и сельчан, все детали работы в Доме культуры Есаульского объединения «Сельхозтехника» будущего филиала театра — его опорной базы в шефстве над сосновцами.