Каменный пояс, 1986

День, как назло, сер, сверху сыплется мразь, под ногами хлипко. Удручающая тоска, одно желание: «плеснуть на каменку» — и одна мысль: где достать? Господи, неужели ты не видишь муки мученические? Если пугают верующих адом и если он есть, то теперь-то что со мной? Неужели же бывает хуже? Люди умирают иногда мгновенно, иногда осмысленно, с сознанием, — значит, не мучаются. Что же со мной-то теперь? Это ведь хуже смерти.

По канаве течет мутный поток, обтекает бутылку. Останавливаюсь на мгновение, оглядываюсь воровато, достаю бутылку, прямо с водой сую в карман и иду. Стыдно, я еще не опускался до собирания бутылок. О, черт, даже пот выступил. Хорошо, что вокруг никого. Больше так низко падать не буду, только сегодня. Надо же выйти из кризиса, иначе сойдешь с ума. Вон что-то тускло поблескивает... ага, опять бутылка! Еще бы одну — и кружка пива. Нет, пора завязывать, так нельзя. Вот бы увидела Анюта, или вдруг кто-то бы приехал из полка, к примеру, мой командир капитан Рублев. Здравствуйте! Что с вами?.. Нет, все что хотите, только не это. Неужели я так пал? Впрочем, уже сказал, что не буду. Вот только кружку пива... Конечно, придется нелегко, но я преодолею, хватит силы воли. К черту бывших поэтов, учителей и экономистов. Я сам себе учитель и кое-что еще значу, сбрасывать со счета меня нельзя...

В пивном зале подаю нагретую в кулаке мелочь. Буфетчица явно недоливает до положенной отметки, и пес с ней — пусть захлебнется глотком принадлежащего мне пива. Отхожу в сторонку, пиво плещется — рука дрожит. Не сдувая пены, делаю два судорожных глотка, потом еще два и чувствую, как чудотворным бальзамом оно прошло будто по ошпаренной поверхности, утишая боль. Закрываю глаза, стараюсь не пропустить секунды блаженства, ради которых претерпел столько мук. Не спешу, знаю, оно продлится недолго, и стараюсь растянуть.

Ну вот, теперь, по крайней мере, могу соображать, что к чему. Иду к горсправке, там можно посмотреть, куда требуются рабочие. Возьму завербуюсь в Сибирь на стройку — и конец беспутству. Сибирь, Север почему-то всегда привлекали меня своей романтической стороной еще в детстве, и в минуты крайностей мне начинало казаться бегство в те края искуплением, способным покрыть мои грехи.

В горсправке получил всю информацию о стройках, жаждущих моих мускулистых рук. Худосочием я никогда не отличался и, если помнишь, в дни юности двухпудовой гирей забавлялся, как мячиком. Из всех мест я выбрал район вечной мерзлоты — чем суровей, тем лучше, — Север живо вышибет дурь.

Решение принято, а это главное. Теперь только добыть бы денег и угостить на прощание моих ненаглядных собутыльников, да и себе устранить девиацию, то есть ввести поправку в показания компаса, чтобы не уклониться от курса. Дома у меня кое-что еще есть, не потащу же с собой на кулички. Да к тому же потом у меня будут деньги и обзаведусь необходимым, иначе зачем ехать?

Отправился домой с твердым намерением начать новую жизнь. Анюта достаточно умна, чтобы понять и оценить мой шаг. У меня хватит решимости выйти из крутого пике боевым разворотом и занять господствующую высоту. И тогда жизнь у нас с ней впереди без сучка и задоринки, а над нами — ни облачка.

В это время дома никого не бывало — она в своем отделе корпела над технологией какого-то грейдера, а Петька находился в садике. Я намеревался продать костюм, который надевал раз пять и который в связи с предстоящей поездкой потерял для меня всякое значение. В самом деле, зачем напрасно вводить в искушение моль во время моего отсутствия?

Открыл шкаф, костюма там не оказалось, впрочем, не оказалось еще двух-трех моих вещей, имеющих какую-то ценность. Спрятала? Ну, погоди же! Во мне закипел гнев. Тем хуже для тебя, — думал я, сильно мучимый желанием выпить. Значит, так ты со мной поступаешь. Ладно. Но ты ошибаешься, голуба, если считаешь, что мне можно безнаказанно наступать на хвост. И тут меня осенила мысль, от которой вначале вздрогнул. Потом подошел к столу, открыл шкатулку, взял из нее желтый кружочек и быстро вышел, уже искусственно подогревая в себе гнев, чтобы не дать пикнуть совести и не повернуть обратно.

Через пару часов мы с бывшим поэтом сидели в небольшом ресторанчике на берегу реки. Поэт горячо одобрял мое решение поехать на стройку. После второй стопки руки его перестали трястись, в глазах появился признак жизни, он с чувством продекламировал:

Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье, И рано ль, поздно ль пробуждение, А должен наконец проснуться человек...

— Хорошие стихи: должен проснуться человек. Верно! — похвалил я, проникаясь к нему под действием нахлынувшей вдруг теплой волны дружеским чувством.

— Не мои, нет, — движением руки он словно бы отринул стихи от себя, — продукт гения!

— Все равно хороши. Давай еще по одной, а?

— Идет! А у меня, Миша, тоже есть кое-что, только ходу не дают. А почему зажимают? Издай мои стихи, так все наши поэты сразу мне по плечо окажутся, да-а! А тебя люблю, ты едешь писать историю делом. Слушай, давай вместе, а?

— Конечно! С таким как ты — милое дело, и вообще вдвоем всегда лучше, чем одному.

Мы обнялись и выпили на брудершафт. Еще через полчаса поэт, не в силах преодолеть приступ красноречия, восклицал:

— А ты — дрянь! Пропить у жены золотую медаль — это, прости, скотство... Все, что хочешь, но святыню...

Мои кулаки сжались.

— Милая девочка зубрила ночами: через любую точку плоскости проходит один, и только один перпендикуляр к данной прямой. Ха-ха-ха-ха!

Ресторанная прислуга пришла в движение. Маленький дебош грозил перерасти в большой скандал. Я уже был достаточно опытен по этой части и знал, что надо немедленно убираться. Бросил деньги на стол, улыбнулся, как мог, официантке:

— Извините, вышло недоразумение.

Поднял за ворот поэта и выволок на свежий воздух. Там я отбил ему охоту к критическому разбору моих семейных отношений, и он покорно побрел за мной. Уличная прохлада благотворно повлияла на него.

— За что ты меня так, а? — он подвигал рукою челюсть, — ведь это я — дрянь, — и заплакал: — Эх, Миша, я — настоящая дрянь и дерьмо. Думаешь, издадут мой сборник? Знаю, что нет, а признаться горько...

Мы помирились, наскребли еще на пару бутылок и отправились восвояси.

Все оказались «дома» и в том состоянии, когда до полного счастья не хватало чуть-чуть, поэтому наше появление с парой «пузырей» было встречено с восторгом.

Мне хотелось угостить этих людей. Они и сами не скупились и умели поставить ребром последнюю копейку, лишь бы она завелась в кармане. Они меня научили ни во что ставить деньги, если они не представляли собой эквивалент выпивки. Вообще, под хмелем я был страшным транжирой. Отчего?

Война захватила мое детство. В любой день и час я мог ответить утвердительно на вопрос: «Хочешь ли есть?» Тогда мы мечтали о хлебе как о высшем возможном благе. По всем канонам, если я не умер от голода, из меня должен был выйти бережливый и вполне порядочный с житейской точки зрения человек, но у пьющего свое мерило ценностей.

— Он едет завтра на Север, — сообщил обо мне поэт. Мое решение было воспринято самым доброжелательным образом.

Меня поздравили от души. Все приободрились, словно мое решение как-то влияло и на их жизни.

— Им, букварям, доказываю, что хозрасчет на данном этапе производства — абсурд, — возобновил свой разговор экономист, и учитель кивал ему головой, думая о чем-то своем.

Верилось в математические способности экономиста, В будущую книгу поэта, в диссертацию учителя и в себя. Завтра утром кое-какие формальности, скорый поезд — и прощай, прошлое.