КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

К разговорам этим Соломатин серьезно относиться не мог, его кактус вел себя деликатно, текильных или коньячных паров не испускал и не выводил на оконном стекле матерных слов. Но недели три Соломатин его не поливал. Не по совету знакомой, а по беспечной забывчивости. Вчера же в Думе, что было отражено в средствах массовой информации, заговорили о кактусах. Дума, одолевшая пиво и получившая в народе наименование Пивной или Думы Пивного созыва, принялась воевать и с кактусами. Были объявлены вне закона или, вернее, вписаны в закон кактусы-наркопроизводители, и их ждала горькая судьба. После ночного сюжета о криминальных растениях Соломатин и решил полить кактус.

Уже из дверного проема в гостиную Соломатин увидел, что его кактус разросся. Но когда Соломатин с некоей опаской подошел к подоконнику, он понял, что его соображение вышло неточным. Разросся-то разросся, но это был уже и другой кактус. Тот, по дурости купленный, торчал в горшке шишка шишкой и никаких безобразий или украшений на теле не имел. Нынешний же стоял, растопыривши лапы, по две с каждого бока, лапы эти были утыканы иглами, похожими на мелкие гвозди, остриями, понятно, вверх. Угрожающе-свирепым встретил Соломатина кактус Эдельфия.

«Что он? Что с ним?
– соображал Соломатин.
– Из-за чего он…» Конечно, могли вызвать досады растения оскорбительные для всего его семейства двудольных суждения депутатов Государственной думы, вот он и расфуфырился. Но вдруг кактус обиделся и на хозяина (или на сожителя по квартире), влага и внимание все же были ему нужны? Или в его ночном действе был знак? Мол, пора, Соломатин, пора. Приобретен кактус был по дурости после очередного посещения офиса «Аргентум хабар» в Столешниковом переулке. Стало быть, лапы с иголками-гвоздями и могли указывать в сторону Столешникова. А там, в Столешниковом, манящими для Соломатина персонажами были племянница Павла Степановича Каморзина Елизавета и мошенник Ардальон.

«А не открыть ли мне сейчас форточку и не выбросить ли горшок с колючками?» - подумал Соломатин.

Впрочем, бочку уже выбрасывали в Брюсовом переулке.

Смешным проявить себя Соломатин не пожелал.

Рука Соломатина опять с опаской все же поднесла кружку с водой к горшку и произвела поливание кактуса. При этом рука ни с того ни с сего дернулась, и колючка, будто бы выскочив из растопыренной лапы растения, вцепилась в мизинец Соломатина.

– Сволочь какая!
– взревел Соломатин.
– Я, что ли, заседаю в Думе!

Сейчас же его посетило пустяшно-отвлекающее соображение - кактус его, видимо, был не в меру эгоцентричен, коли его раздосадовало мелкое развлечение Думы. Дума нынче и не слишком увлекалась кактусами. Государственная дама из саратовских черноземов с твердыми пшеницами заявила в микрофон, что главные победы думских сидельцев («вкалывали, как папы-карлы») связаны все же именно с убережением народа от пивных соблазнов.

Но если он сам-то, Соломатин, взревел из-за укола в мизинец эгоцентриста Эдельфии, то на какие подвиги могла быть способна сейчас его натура?

На прежнее нытье. И более ни на что.

И нечего было уповать на совместные действия с Ардальоном и на встречи с племянницей Каморзина.

Только свой путь, никем другим не протоптанный.

Свой боевой клич. И ничей другой.

Впрочем, был уже случай, когда прозвучал его боевой клич. Другое дело, его никто не услышал. Но его и никто не должен был услышать. Клич прозвучал внутри Соломатина. Он призывал к решениям. Но он не призывал к крови. Крови не было на Соломатине. Так он полагал. Тем более крови Олёны Павлыш, великолепной и взбалмошной.

Он думать запретил себе об этой заблудшей душе, об этой дурехе прекрасной, но чего стоило ему запрещение! Не мог он не думать о ней и не мог ее забыть. Ну ладно, ее душа, она отлетела и мается теперь где-то или нежно покачивается в шелковых гамаках в пределах недостижимых. И тела ее уже нет. А вот о теле-то ее и не мог забыть Соломатин. Но не способен он был стать погубителем дивно сотворенного природой тела, хотя бы и из эстетических соображений. Не способен! Не было на нем ее крови, не было!

С этим его внутренним убеждением, похоже, тихо не соглашался следователь Игнатьев. Не то чтобы не соглашался, а, видимо, допускал и иное положение вещей. Или иное развитие событий, в каких сам Соломатин признавал себя лишь косвенным и уголовно-невинным персонажем. То есть в тех событиях он был сбоку припека и ни малейшего урона ни государству, ни действующим лицам событий не принес. Впрочем, о тех событиях Игнатьев как будто бы и не расспрашивал. Его интересовала лишь Олёна Павлыш. Разговоры с Игнатьевым велись дважды. «Это что - допросы?» - угрюмо поинтересовался Соломатин. «Нет, отчего же, - был ответ.
– Беседы. Или даже собеседования. Мы вот и протоколы не ведем…» Соломатин утверждал, что видел Павлыш не позже, чем за месяц до ее убийства и то мельком. Дел с ней не имел. О гибели ее узнал за столом закусочной в Камергерском. Игнатьев с ним не спорил, розыскные сведения слова Соломатина подтверждали. Однако вопросы Игнатьева иногда невзначай как бы соскакивали в иные смыслы, и Соломатину становилось ясно, что гибель Павлыш для Игнатьева - поздний отросток (возможно, и дичок или отводок от давнего ствола с корнями) совсем других происшествий. Эти вопросы-отскоки раздражали Соломатина. «Да что вы сердитесь-то, Андрей Антонович?» - пытался улыбаться Игнатьев. «Я по натуре угрюм и нелюбезен, - заявил Соломатин.
– Я готов быть полезен вам. Но как? Понять не могу».

– Как не можете понять, куда отлетела есенинская бочка?
– услышал он вдруг.

– При чем тут есенинская бочка!
– чуть ли не вскипел тогда Соломатин.
– При чем тут бочка!

– Не волнуйтесь вы эдак!
– последовало успокоительное заверение.
– Обнаружится где-нибудь ваша кособокая бочка!

– Какая она моя!
– возмутился Соломатин.
– И какое отношение бочка имеет к случаю с Павлыш! Вы издеваетесь надо мной?

– Я не издеваюсь, - тихо произнес Игнатьев.
– Да и что значили бы для вас мои издевки? Существенны для человека лишь издевки судьбы. А про бочку - это я ради красного словца… Пропажи не безнадежны. Пропавшее часто обнаруживается. Даже то, что пропало из памяти и стало утаенным…

– Из моей памяти?
– резко спросил Соломатин.

– Я этого не сказал, - встал Игнатьев…

И теперь вот после поливания кактуса явились Соломатину пафосные мысли о боевом кличе. Экий отважный попрыгун! «Действуй, если созрел!
– осадил себя Соломатин.
– А сопли не разводи! И пафос умерь!»

Совсем не лишними оказались сейчас возникшие у него соображения о пролитиях крови и беседах со следователем Игнатьевым.

Совсем не лишними.

35

И тут как раз исчез дом номер три по Камергерскому переулку.

Сообщили об этом то ли в «Дорожном патруле», то ли в «Местном времени» Второго канала, сообщили коротко, без достойных и тем более занимательных подробностей. Исчез себе и исчез.

Как это следовало понимать? В довоенном сочинении Агнии Барто «Дом переехал» здание тоже пропадало. С утра оно стояло на Тверской, а к вечеру - нате вам!
– исчезло. Позже выяснилось, что оно и не исчезало. Умными способами предвоенных пятилеток, не выдворив на тротуары жильцов с паспортами и скарбом, его передвинули куда следует. А дом был не маленький, в четыре или в пять этажей, стилизованный под терем, весь в цветных изразцах. Расширяли парадную улицу государства, освобождали места для зданий державного соответствия. Переехавшее строение и теперь стоит во дворе, на северных задах Камергерского переулка.