КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

А вот новую подругу Мельникова, на сегодня - Иоанну, холодность Альбетова раздосадовала. Или даже обидела. Это я видел. Иоанна была представлена Альбетову прежде меня. Лат и кольчуг она не надела, что они исторически ученому человеку, а сотворила книксен в шляпке с вуалью и диоровском костюме парижанки лета подписания капитуляции в Потсдаме. Пахла ли она по своей амазонской программе (конским навозом, пороховой гарью, спермой и прочим), я не понял, но в Альбетове она не возбудила никаких искусствоведческих эмоций. А ведь мог бы он под шляпкой с вуалью и пиджаком с ватой в плечах угадать сущность Жанны д'Арк, тоже, напомним, девственницы, пусть и Орлеанской. Стояла подруга Мельникова теперь молча, сжав губы, и можно было только представить, какие лавы или магмы кипят в недрах ее вулканической натуры.

Однако время представлений и знакомств закончилось, пришло время действа.

Меня, естественно, оттеснили в глубины зрителей (хорошо, хоть не прижали к Соломатину и его приятелю-прохвосту) существенные личности. Среди них, видно, были и обещанные Мельниковым секретные агенты и лица узнаваемые. Среди узнаваемых за спиной Альбетова стояли теперь деятели театральных сообществ, улыбчивый всероссийский массовик-затейник, министерские высше- и среднеобразовательные чины с учебниками истории за пряжками брюк, алтайские миллионеры, укротительница гигантских мохнато-перепончатых пауков Симона Бостанджан. Кроме узнаваемых лиц стояли передо мной, смею предположить, и узнаваемые спины. Забыл упомянуть, мельком кивнул мне дознаватель по делу об убийстве здесь же в Камергерском Олёны Павлыш подполковник Игнатьев. Я ему ответил кивком, но в разговор вступать не стал.

Да и не до того уже было. Отвлеченный толкотней зрителей, я пропустил мгновение входа в транс умницы и кудесника Севы Альбетова. Но все притихли и застыли. И некая пустота образовалась вблизи Альбетова. Будто он был признан сейчас Верховным Жрецом, обреченным на одиночество, и этому его одиночеству старались не мешать. В трансе Альбетов пребывал не меньше часа. Мы-то все изныли в напряжении, душевном и мышечном, а каково приходилось ему? Ему-то досталось и не доверенное нам природой напряжение интеллектуальное. Никаких видимых мне движений он при этом не совершал. Двигались у него мышцы лица, губы, брови с ресницами, естественно ноздри, кончик носа и уши, получил я позже справку от Мельникова. Лишь однажды Альбетов стянул с головы шапочку-ландыш и вытер ею пот с лица. Снова замер. Зато Мельников стоять на месте не мог. Он то разъяснял что-то обиженной, но смиренной нынче деве Иоанне, будто своей послушнице. То подскакивал ко мне, не в силах удерживать в себе эксклюзивные сведения и, волнуясь, выговаривал их мне в заинтересованное ухо. «Сева, - узнавал я, - как археолог академической школы, проходит, не торопясь, один культурный слой за другим. Но археологи вынуждены ковырять землю сверху и годами докапываться до берестяных грамот. А Сева одарен способностями начинать с ноля, с самого низкого низа, с самого, значит, дна. А это тяжко. Лицо у него просто корчится от умственных мук. Мессинг такого не умел. Сева сейчас добрался только до боярина Кучки с его красавицей-дочерью. Вот-вот к ним прискачет князь Андрей Боголюбский. А Севе придется рывками проходить века до воеводы Пожарского, у того в версте от нас стояли палаты, и сейчас стоят…» В следующий подскок ко мне Мельников сообщил, что Сева Альбетов, одолев запахи Одоевских, подбирался к запахам театральным. Поначалу к запахам кафешантана Шарля Омона («да, плясали тут канкан, было и такое»), а уж потом и к запахам Константина Сергеевича с Немировичем, странного богача Морозова, одаривавшего деньгами мошенников, коварной Марии Андреевой, всяческих драматургов типа Пешкова, Чехова и Булгакова, сыромятных сапогов почитателя здешних талантов Иосифа Виссарионовича, чтобы пробиться, наконец, к нашим дурным дням. «Этого Севу Альбетова, - размечтался я, - да в нашу бы Щель». О всех своих тайнах, сказал Мельников, Альбетов не распространяется, да ему и вряд ли дозволено, но возможно, в своих напряжениях он проникает в такие глубины, что ему открываются не только запахи, но возникают в его мозгу и явственные видения прошедших житий. Он слышит голоса и стоны. И тогда помимо воли Альбетова откликом на них из нутра его вырываются вышепты, тихие слова, вскрики, почти неслышимые и будто бы не имеющие смысла и объяснений.

Мельников опять удалился от меня. А Севу Альбетова стала бить дрожь. День стоял теплый. Нынешний октябрь был не только бесснежный, но и грибной, в подмосковных лесах происходил третий удар осенних опят. Знающие Альбетова люди кинулись набрасывать на его плечи лохматую бурку чабана. Но Альбетов оттолкнул их, замер, потом прошагал к месту отсутствия здания, полководчески вскинул руку вперед и к небу, тут же перстом ткнул вниз, в асфальт, и выкрикнул:

– Керосин!

Тотчас же, ссутулившись и приняв на плечи бурку, он молча и ни на кого не глядя, двинулся в сторону Тверской. Важные личности, ставшие свитой знатока и кудесника, стремительно покинули Камергерский.

А Мельников успел подскочить ко мне. «Перед "керосином" он прошептал: "Нобиль… Манташев", - сообщил он мне.
– К чему бы это? Про Нобелевскую премию, что ли, намекал? Но кому? Из-за премии, что ли, происшествие?…» «Нобиль и Манташев, - проявил я свою начитанность, - владели заводами в Баку. Вот тебе и керосин». «Ах, вот что, - успокоился Мельников.
– А я думал, он до Квашнина дотянет… Альбетов - великий человек, ощущает колебания всех эпох, он много чего навышептывал… Я не все запомнил, но… Иоанна, умница, пришла с диктофоном. Сегодня и расшифруем… А Севу-то куда-нибудь увезут, там уж он страниц сто своих наблюдений выложит…» «Я думал, что он сразу все поймет, - расстроился я.
– И скажет, где искать. И надо ли вообще искать». «Скорее всего он и понял. Но он человек обстоятельный. А может, ему и невыгодно сразу взять и объявить. И не только ему невыгодно. А то ведь у нас тогда потребуют, раскрывать все сразу и ни днем позже. Но это противу естественного порядка. Чтобы у нас раскрыть, а потом кого-то и изловить, нужны годы, сами знаете. И не обязательно ловить и раскрывать, а надо соблюдать в равновесии балансы». Я слушал Мельникова, онемев. Да и либерал ли и художник произносил эти слова? Впрочем, мне ли они были адресованы? А не к кому ли еще из стоявших в Камергерском? Или даже к сидевшему где-то вдалеке, но рядом с хитроумными устройствами? Не мне было гадать об этом…

А Мельников отсалютовал мне рукой и вильнул хвостом.

Я же потолкался в Камергерском еще полчаса. Впрочем, ничего нового услышать мне не удалось. Вспоминали Квашнина, но он якобы теперь в рериховских местах Гималаев. Или Тибета. Если он виноват и в грехах, а полез не в свои пределы, тибетские энергии его от себя не отпустят и растворят в темени вечности. Без всяких подсказок Севы Альбетова. Да и могло ли слово «керосин» стать подсказкой для разборчивых, но и скрытых от нас туманами и снегами сил Шамбалы? В этом сомневались. Вообще способности Альбетова вызывали теперь недоверие. Одним из главных доводов явилось соображение: «Нос у него маленький. Не нос, а носик… А ноздри? Из таких ноздрей и влажности, небось, вытекают с затруднениями». А по убеждению московских знатоков, нос дегустатора, пусть и исторических запахов, должен был не уступать носу Сирано де Бержерака. Неразгаданными остались и уши Альбетова, во всяком случае, из-под шапочки они не торчали. Показалось мне, что судьба театра, его труппы и его буфетов, людей, собравшихся возле Антона Павловича, уже и не слишком волнует. Остыли. Сходились на мнении: ничего здесь уже не вырастет. Накануне водила-бомбила Васек Фонарев вылил на асфальт отсутствия бочку живильно-молодильной касимовской воды, и что?

Единственно взволнованными и будто огорошенными увиделись мне тогда Андрюша Соломатин и его пройдошистый спутник. Они выкрикивали друг другу нервные слова (из них услышались: «Бочка!… Бакинское керосиновое товарищество!… Кисловский переулок!… Коробка!…») и что-то по очереди рисовали на страничках блокнота, оспаривая при этом суть нарисованного.

Меня Соломатин будто и не видел. До того был возбужден.

Из-за чего волновались и о чем спорили приятели, я узнал позже. Значительно позже. Уже после того, как прочитал в «Московском комсомольце» о трагическом происшествии. «Вчера в одной из квартир жилого дома по Камергерскому переулку был зверски убит ученый и коллекционер Сева Альбетов. Из неофициальных источников нам стало известно, что Альбетов был приглашен для исследования обстоятельств убийства гр-ки О.П., совершенного в той же квартире несколько месяцев назад».

Впрочем, здесь я в нетерпении забегаю вперед, опережая ход рассказываемой истории…

40

А в день сеанса Альбетова в Камергерском Соломатину позвонил Ардальон и пригласил присутствовать на сеансе.

– Зачем мне этот Камергерский-то?
– спросил Соломатин.

– Тебе-то он, может, и не нужен, - сказал Ардальон, - но мне нужен ты. И по делу.

– Обойдетесь, - сказал Соломатин.

– Ба! Ба! Ба! Юноша дерзит!
– рассмеялся Ардальон, и будто бы зловеще.
– И чем же, Соломатин, обеспечена твоя дерзость? Не открыты ли тебе три карты?

– Картами не балуюсь, - сказал Соломатин.
– Но кое-что мне открылось.

– Блефуешь!
– снова рассмеялся Ардальон.
– Пирсинг в ноздре еще не завел? Что же тебе этакое могло открыться? Намекни, сделай одолжение. Расписочки-то твои у меня…

– Про эту чушь ты можешь мне не напоминать, - сказал Соломатин.
– А намекнуть… Отчего же и не намекнуть? Раза два ты интересовался моим среднекисловским приобретением… Из того подвала…

Соломатин замолчал, стараясь уберечь себя от глупости. Но утренняя наглость Ардальона раззадорила его. Ничего нового в наглостях и бесцеремониях Полосухина не было, но сегодня натура Соломатина положила терпениям установить предел.

– Ну! Ну!
– Ардальон дергался возле крючка с опарышем.

– Я вскрыл сегодня шкатулку из среднекисловского подвала, или коробку, - чуть ли не торжественно произнес Соломатин, - и…

– Ну! Ну! И… - губы Ардальона вот-вот должны были заглотать опарыш.

– Вот и весь намек, - жестко сказал Соломатин. Никакую коробку или шкатулку, презент Павла Степановича Каморзина, возбужденного находкой в подвале дворника Макса бочки «Бакинского керосинового товарищества», Соломатин в своем доме так и не отыскал, а потому и не имел возможности ее открыть, и вот - на тебе!
– прохвост Ардальон вынудил врать его самым нелепым образом.

– А дальше-то! А дальше-то!
– не унимался Ардальон.
– Говори! Говори! Ты же все равно не удержишься!

– Кинжал Корде и револьвер Гаврилы Принципа… - глухо сказал Соломатин.

– Это которым Марата в ванне и кронпринца Фердинанда в Сараеве?

– Да! Нашего Фердинанда в Сараеве… - прошептал Соломатин, утишив звук.
– И все. Хватит.

– Понял… Понял… - и Ардальон зашептал.
– Тем более нам надо встретиться в Камергерском…

– Мне - не надо, - сказал Соломатин.