Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)

— Что же, ты жалеешь, что не убил меня?

— Нет, господин. Христос не велел убивать.

— А Кротон? Атакин?

— Я не мог поступить иначе, — проворчал Урс.

И словно с сожалением он стал разглядывать свои руки, которые, по-видимому, остались языческими, хотя душа и приняла крещение.

Он поставил горшок на таган и, присев на корточки у очага, смотрел мечтательными глазами на пламя.

— Ты сам виноват, господин. Зачем поднял руку на царскую дочь?!

Виниций в первую минуту рассердился. Как смеет этот простолюдин и варвар разговаривать с ним так свободно, да к тому же и упрекать! К необыкновенным и невероятным вещам, которые он пережил с памятной ночи, прибавилась еще одна. Но, будучи слабым и не имея в своем распоряжении рабов, он сдержал себя — слишком сильно было желание узнать некоторые подробности, касающиеся Лигии.

Поэтому, успокоившись, он стал расспрашивать про войну лигийцев с Ванием и свевами. Урс охотно начал рассказывать, но он мало мог прибавить нового к тому, что в свое время Виниций слышал от Авла. Урс не принимал участия в битве — сопровождал заложниц в лагерь Ателия Гистра. Он знал, что лигийцы разбили свевов и язигов, но вождь их и царь был убит стрелой язига. Лигийцы получили известие, что семноны [43] подожгли леса в их области, поэтому они быстро вернулись обратно, чтобы отомстить; заложницы остались у Ателия, который вначале велел отдавать им царские почести. Умерла мать Лигии. Римский военачальник не знал, что делать с ребенком. Урс хотел было вернуться домой с девочкой, но путь был далек и опасен — через области диких варваров; когда пришло известие, что у Помпония находится какое-то лигийское посольство, предлагающее помощь против маркоманов, Гистр отослал их к Помпонию. Прибыв к нему, они, однако, узнали, что никаких лигийских послов там не было. Таким образом они остались в лагере, потом Помпоний привез их в Рим и после триумфа отдал царскую дочь Помпонии Грецине.

43

Семноны — ветвь германского племени свевов.

Хотя Виницию в этом рассказе неизвестны были лишь мелкие подробности, он слушал его с удовольствием, потому что его патрицианскую гордость приятно щекотало свидетельство очевидца, что Лигия действительно принадлежала к царскому роду. Царская дочь — она могла занять положение при дворе цезаря наравне с дочерьми первейших родов, тем более что народ, царем которого был ее отец, никогда не воевал с Римом, и хотя лигийцы были варварами, народ этот мог оказаться грозным противником, ибо, по свидетельству того же Ателия Гистра, обладал неисчислимым количеством воинов.

Урс подтвердил это свидетельство; на вопрос Виниция о лигийцах он ответил.

— Мы сидим в лесах, а земли у нас столько, что никто не знает, где край ее, и людей у нас множество. Есть у нас деревянные города, славные богатством, потому что мы отнимаем всю добычу семнонов, маркоманов, вандалов и квадов [44] ; они не смеют идти против нас, но, когда ветер с их стороны — они жгут наши леса. Мы не боимся ни их, ни римского цезаря.

— Боги дали римлянам власть над миром, — строго сказал Виниций.

44

Маркоманы, вандалы, квады — германские племена.

— Боги — злые духи, — просто ответил Урс, — а где нет римлян, там нет и их власти.

Он поправил огонь в очаге и продолжал, словно беседуя с собой:

— Когда цезарь взял Каллину в свой дом, я подумал, что там могут ее обидеть, и хотел идти в свои леса, чтобы привести лигийцев на выручку царевны. Лигийцы пошли бы на Дунай, потому что они народ добрый, хотя и язычники. О! Я принес бы им "благую весть"! Когда Каллина вернется к Помпонии, я поклонюсь ей и отпрошусь к своим, потому что Христос народился далеко, они еще и не слышали о Нем… Конечно, Он лучше знал, где Ему родиться, но, если бы Он пришел на свет у нас в пуще, мы уж наверное не замучили бы Его, стали бы воспитывать Младенца, позаботились бы о том, чтобы всего было вдоволь — и дичи, и грибов, и бобровых мехов, и янтаря. И все, что награбили бы у свевов или маркоманов, — все отдавали бы Ему, чтобы жил Он в достатке и славе.

Он поставил на огонь горшок с похлебкой, приготовленной для Виниция, и умолк. По-видимому, мысль его блуждала по лигийским пущам, и лишь когда жидкость стала кипеть, он очнулся, вылил похлебку в плоскую чашку, остудил и сказал:

— Главк советует тебе делать как можно меньше движений, даже той рукой, которая здорова, поэтому Каллина приказала мне кормить тебя.

Лигия приказала! На это не могло быть возражения. Виницию не пришло в голову противиться ее воле, словно это была дочь цезаря или богиня, поэтому он не возражал. Урс, сев около ложа, стал черпать похлебку из чаши маленьким кубком и подносить Виницию. Делал он это заботливо, с нежной улыбкой своих добрых голубых глаз, так что Виниций глазам своим не верил: неужели это тот же самый страшный титан, который вчера, убив Кротона, бросился, как ураган, и если бы не милосердие Лигии, конечно, убил бы и его. Молодой патриций впервые в жизни стал останавливать свое внимание на том, что может происходить в душе простеца, слуги и варвара.

Но Урс оказался сиделкой столь же неловкой, сколь и заботливой. Кубок совершенно терялся в его геркулесовой руке, так что не оставалось места для губ Виниция. После нескольких неудачных попыток великан окончательно растерялся и сказал:

— Эх, легче было бы зубра поймать за рога…

Виниция забавляла неловкость лигийца, но и не менее заинтересовали его последние слова. Он видел в цирке страшных зубров, привезенных из северных лесов, за которыми с опаской охотились опытнейшие бестиарии [45] и которые лишь слонам уступали в величине и силе.

45

Бестиарий — цирковой боец, выступавший против животных.

— Неужели ты брал этого зверя за рога?

— До двадцати лет боялся делать это, — ответил Урс, — а потом случалось!

Он снова попытался кормить Виниция, но еще более неудачно.

— Придется позвать Мириам или Назария, — сказал он. И вдруг из-за завесы показалась головка Лигии.

— Сейчас я помогу, — сказала она.

Через минуту она вышла из спальни, где, по-видимому, готовилась ко сну, потому что одета была в узкую тунику и распустила волосы. Виниций, сердце которого забилось сильнее при виде ее, стал упрекать ее, почему она не подумала раньше об отдыхе, Лигия же весело ответила ему:

— Я хотела сейчас лечь отдохнуть и сделаю это, но раньше помогу Урсу.

Она присела на край ложа и стала кормить Виниция, который чувствовал себя покорным и счастливым. Когда она наклонялась, он ощущал тепло ее тела, распущенные волосы падали ему на грудь, и Виниций бледнел от нахлынувших чувств, но в своей страсти и желании не забыл, что эта женщина — самый дорогой и наиболее любимый человек и в сравнении с ней весь мир для него — ничто. Прежде он только желал, теперь он любил ее от всего сердца. Прежде, как в жизни, так и в чувстве, он был не лучше своих современников — эгоистом, который думал лишь о себе. Теперь он задумывался и о ней. Он сказал, что больше не хочет есть, и хотя ее присутствие несказанно радовало его, решительно заявил:

— Довольно. Иди отдохнуть, моя божественная.

— Не зови меня так, — ответила она, — мне не пристало слышать это.

Но она улыбнулась ему. Потом сказала, что ей спать не хочется, усталости не чувствует и будет ждать прихода Главка. Ее слова звучали для Виниция как музыка, а сердце было охвачено восторгом и благодарностью, но он не знал, как выразить свои чувства словами.

— Лигия, — сказал он наконец, — раньше я не знал тебя. Но теперь я понял, что стремился к тебе ложной дорогой, поэтому слушай, что я скажу тебе: вернись к Помпонии Грецине и будь уверена, что отныне я не буду действовать против тебя насилием.

Лицо Лигии стало печальным.

— Я была бы счастлива хоть издали увидеть ее, но вернуться к ней не могу.

— Почему? — спросил удивленный Виниций.

— Мы, христиане, знаем от Актеи, что происходит на Палатине. Разве ты не слышал, что вскоре после моего бегства, перед отъездом в Неаполь, цезарь вызывал к себе Авла и Помпонию и, думая, что они помогали мне, грозил им своим гневом. К счастью, Авл мог ответить ему: "Ты знаешь, государь, что ложь никогда не выходила из моих уст; клянусь, что мы не только не помогали ей бежать, но даже не знаем, как и ты не знаешь, что с ней сталось". Цезарь поверил и скоро забыл. По совету старших, я ни разу не писала матери и не сообщила ей, где я живу, чтобы она могла с чистой совестью поклясться, что не знает ничего обо мне. Может быть, ты, Виниций, и не поймешь этого, но нам нельзя лгать, даже если бы дело шло о жизни и смерти. Таково наше учение, которому мы предаем свои сердца, поэтому я не видела Помпонии с того дня, когда покинула ее дом, а до нее доходили лишь отдаленные слухи, что я жива и нахожусь в безопасности.