Канцлер

— Пусть вас это не волнует, ваше высочество. Будет назначена траурная комиссия, она учтет каждый шаг. На какой-то день будет назначена присяга…

— Ей-богу, я не всегда могу понять, притворяетесь вы дурой или в самом деле дура! — он подошел к окну, высматривая что-то с пристальным вниманием, хотя наверняка смотрел он на какую-то безделицу: бродяжку-собаку или солдата на карауле. Екатерина знала за ним эту привычку — неожиданно замирать, тупо глядя перед собой. Затылок у великого князя был удивительно беспомощен, из-под туго скрученной косы парика проглядывал кусочек сероватой кожи, на нем розовел по-детски невинный прыщик. Бывали минуты, когда злость, обида, раздражение на этого человека, назначенного судьбой ей в супруги, сменялись острой жалостью.

— Я притворяюсь, ваше высочество, — сказала Екатерина мягко. — Сейчас трудное время. Я знаю об этом. Вы правы. Нам с вами не на кого положиться, кроме как на нас самих. Хотите ли вы получить от меня развернутый совет? Можно устно, но лучше письменно.

— Что значит «развернутый»?

— Главное, чтобы вовремя была принесена присяга, а для этого надо продумать поведение ваше очень подробно. Во-первых, вы должны знать, по возможности точно, все о состоянии здоровья известной персоны, не полагаясь на чьи-либо слова. И если Господь возьмет ее к себе, вы должны присутствовать при сем событии. Во-вторых… — Екатерина не загнула, а на немецкий манер выбросила вверх второй палец…

— Вот и напишите, — миролюбиво сказал Петр, — а я поеду в Царское Село. Только допустят ли меня до тетушки. Как это неудобно, что она болеет в Царском. Что же, она там и помрет? Что ж, мне неотлучно там торчать?

— Это уж как Бог даст. Мне непременно тоже надо поехать в Царское. Но для этого нужно разрешение Шуваловых. Поговорите с Иваном, умоляю, а я возьму на себя Александра.

Последних слов Петр уже не слышал, он покинул кабинет. Екатерина выглянула в гостиную, встретила внимательный взгляд Анны Фросс.

— Пожалуйста, ко мне никого не пускать, — Екатерина любила быть вежливой с прислугой.

Девушка с достоинством сделала книксен.

Великая княгиня опять села за стол, из медальона был извлечен серебряный ключик. Первым пунктом в выражениях крайне доброжелательных и спокойных она повторила Петру то, о чем шел разговор.

Пункт второй: «Когда смерть будет иметь признаки свершившейся, покиньте комнату государыни, оставя в ней сановное лицо из русских, при этом умелое для того, чтобы соблюсти обычай».

Пункт третий: «С хладнокровием полководца и без малейшего замешательства (выводя эти слова, Екатерина имела до крайности ехидную мину), без тени смущения вы пошлете за канцлером и прочими членами Конференции».

Пункт четвертый: «Вы позовете капитана гвардии и заставите его присягнуть на кресте и Евангелии в верности вам. Если форма присяги еще не будет установлена, использовать обычную форму, которой пользуются в православной церкви».

Работалось спокойно, голова была ясной, пункты так и лепились друг к другу. Всего Екатерина написала семнадцать позиций. Имея на руках такую бумагу и следуя ей неукоснительно, Петр Федорович, а вместе с ним и она получат то, что принадлежит им по праву. Только бы он не струсил, только бы довел все до конца! Екатерина корила себя — надо было сказать, что если Елизавета помрет, а он вступит на трон, то волен будет прекратить войну с Пруссией, что составляло самую заветную мечту его. Петр обожал Фридриха II, считая его своим учителем, идолом, кумиром. Ну да ладно, не сказала сейчас, скажет потом.

Только бы ей добраться до Царского, только бы свершить все по плану, а там посмотрим, кто будет главным — она или Петруша…

В Царском Селе

Великий князь Петр поехал в Царское, был радушно принят гофмаршалом и первыми чинами двора, Мавра Егоровна позаботилась о предоставлении ему удобных покоев, Иван Иванович слезу пустил на радостях, но к Елизавете его не допустили. Петр заикнулся было о том, что, скорбя о здравии Ее Величества, в Царское Село желает приехать великая княгиня. Это было вежливо, но твердо отклонено Несмотря на болезнь государыни, распорядок дня во дворце оставался прежним, а этикет, можно сказать, ужесточился. Обедали и ужинали строго по часам, сидели по чинам и классам, кавалерам и дамам давали не устные, а письменные повестки — кому с кем рядом сидеть. Слуги в полной ливрее, музыканты тоже при параде. Все устраивалось так, словно за стол вот-вот сядет государыня. Однако камер-фурьерские журналы тех дней с однообразием кукушки вещали одно и то же: «Их Императорское Величество своих покоев оставлять не изволили». За столом царили уныние и скука, никто не осмеливался разговаривать, словно творилась трапеза у глухонемых. После принятия пищи все шли в гостиные играть в карты. Последнее делалось тоже по приказу: жить как обычно!

Наиважнейшими людьми во дворце были теперь медики. Каждые три часа они устраивали тайные консилиумы, а потом с важными, непроницаемыми лицами расползались по своим комнатам, прячась от лишних вопросов. Но напрасны были эти меры предосторожности. Их уже не ловили в коридоре, не пытались угадать по выражению глаз, как чувствует себя Елизавета Петровна. Двор устал волноваться. Лучше станет государыне — они сразу узнают и возрадуются, помрет — будем горевать.

От всего этого Петр Федорович как-то вдруг дико, по-волчьему затосковал. Он знал, что жена ждет от него приглашения, на худой конец надо хоть запиской объяснить, почему нельзя приезжать. А как объяснишь? Мавре Шуваловой, конопатой дуре, следовало фухтель [14] вдоль спины сделать, чтоб сговорчивей стала. А гофмаршалу… Да что он решает? Иван Иванович — этакий лис хитрый. Петр прямо спросил: «Что, агония?» А тот глаза закатил, молитвенник к губам приставил и весь затрясся. Об этом, что ли, супруге-вертопрашке писать? Петр Федорович ушел к знакомым егерям, что жили при дворце Ее Величества, и безобразно напился.

14

Футхель — удар по спине плашмя обнаженной шпагой.

Екатерина уже поняла, что приглашения от мужа в Царское она не дождется. Главное сейчас было узнать, на чем основана столь твердая уверенность Вильямса в грядущих переменах. Екатерине хотелось самой поговорить с послом, но она не осмелилась организовать встречу в столь тревожное время. К Вильямсу был послан Понятовский, а вечером Анна Фросс с величайшими предосторожностями препроводила молодого поляка в спальню к Екатерине. Встреча с Понятовским была тоже крайне Опасна, но она утешала себя тем, что все равно те, кому надо, знают про их любовь. И уж если «те, кому надо», застанут их вместе, она всегда может отговориться, мол, занимались они не политикой, а любовью. За это тоже накажут, но не до смерти…

Понятовский явился настолько взволнованный, что забыл про поцелуи, сразу стал рассказывать:

— Сэр Чарльз Вильямс категорически отказался говорить со мной на эту тему. Он чрезвычайно взволнован. Я бы даже сказал — напуган! Сколько можно ходить вокруг да около? Я спросил: «Что, государыня заболела по чьей-то злой воле? Яд?» Он прямо взвился. Ничего толкового не ответил. Забегал по комнате, стал кричать, как-де я могу говорить об этом вслух? Какова логика! Писать об этом он считает возможным, а говорить — запрещает.

— Откуда сведения о смертельной болезни? Вы спросили?

— Конечно! И в ответ он обрушил на меня водопад слов. Общий смысл их таков — он либо стал невольным свидетелем какого-то разговора, либо случайно прочитал какое-то письмо. Я не понял. Когда я попросил более внятного пояснения, то он просто сошел с ума. Вы знаете, каков бывает сэр Чарльз в гневе.

Екатерина знала. Не так давно из-за пустого спора в небольшой тесной компании Вильямс после какого-то замечания Понятовского воскликнул:

— Я не могу допустить, чтобы мне в моем доме так возражали. Я не желаю вас видеть и прошу удалиться.

А там был пустяковый спор — о свободе воли и предопределении. Можно себе представить, во что обернулись сейчас раздражительность и щепетильность Вильямса.

— Вы поссорились? — спросила Екатерина.

— Он выбежал из комнаты, с такой силой хлопнув дверью, что ваза упала на пол. Я пытался объясниться через дверь, он молчал. Тогда я полез в его кабинет по карнизу…

— Вы помирились, — поняла Екатерина.