Кандибобер(Смерть Анфертьева)

«Послушайте, Квардаков! Что вы делали на этом столе?» — Следователь остановится у раскрытого ящика и проведет пальцем по верхней планке.

«Работал!» — Борис Борисович обязательно вскинет подбородок, оскорбленно и даже с некоторым возмущением.

«Это я знаю, следы работы здесь видны очень хорошо. Спилы, царапины, опилки металла... Совсем недавно здесь действительно кто-то работал».

«Неужели вы в самом деле можете предположить, что я, задумав взять этот идиотский Сейф, вот так бы наследил на собственном столе?! Я живу в отдельной квартире! Вам не кажется, что гораздо удобнее было бы все проделать дома?»

«Вы переоценили неприкосновенность своей должности. Ну, ладно, с опилками мы еще разберемся. Отдадим на экспертизу, установим, что это за металл такой, чем сделаны эти вмятины... Разберемся. А как вы объясните остальное?»

«Что остальное? Что?!» — не сможет сдержаться Квардаков.

«А эта странная история с сумочкой вашего кассира, этот Ключ, напильники... Помните, в каком виде вы появились в бухгалтерии?»

Да, не забыть про напильнички, подумал Анфертьев и бросил несколько надфилей в нижний ящик стола. Напильнички легко соскользнули в узкую щель между папками, бланками, скоросшивателями и стали невидимыми. Они проваляются там никем не замеченные до самого следствия. А уж тогда обнаружатся обязательно.

Анфертьев поднялся с кресла и с улыбкой пошел навстречу помолодевшему Квардакову — тот входил в кабинет, не отрывая взгляда от снимков.

— Старик, я хочу тебе помочь, — сказал Квардаков так непосредственно, будто проучился с Анфертьевым все десять лет в школе за одной партой. Что делать, незавидность положения неизбежно толкает человека к пониманию того, что все люди братья.

— Помочь? Как? — осторожно спросил Анфертьев, занимая прежнее положение в шаге от стола.

— Скажи честно, тебе не надоело сидеть в нашей дыре?

— У вас на примете есть дыра пошире?

— Ха-ха! Дыра пошире... Как-то ты выражаешься непристойно... У меня есть племянник. И он работает в театре, — Квардаков поднял указательный палец, давая понять, что его племяш — не фунт изюма. — Скажем так — в одном небольшом московском театре. В центре. Среди посольских особняков и вообще. Понял?

Завхозом. И вот он вчера говорит — от них ушел фотограф.

— Ушел все-таки, — обронил Анфертьев.

— В лучший мир ушел! — строго поправил его Квардаков.

— Довели человека...

— Сам дошел. Достиг среднестатистической продолжительности жизни и ушел.

Как порядочный.

— На что не пойдешь, чтобы поддержать нашу науку — социологию, статистику, геронтологию... Ведь от меня будут ждать того же?

— От тебя будут ждать хороших фотографий!

— Снимать нынче все научились. А вот назначать... Угасло мастерство.

— Какое еще мастерство угасло? — подозрительно спросил Квардаков.

— Я же говорю — мастерство назначать.

— А! Ха-ха! Это ты очень правильно сказал. Одобряю. По себе знаю, на своей шкуре чувствую. Так вот — смотри. Могу замолвить. Все-таки не передовиков в фуфайках на морозе снимать, не свалки и металлолом, а народных артистов, красавиц.... А что, там и красавицы попадаются. Меня племяш водил как-то, показывал... Все сплошь в атласных платьях, кружевах, хахали ихние при шпагах, лентах, орденах... Обалдеешь. Опять же каждый вечер бесплатное представление, буфет... Правда, за буфет платить придется. Но ты освоишься, я в тебя верю. Бабу свою в театр поведешь, пусть культурки глотнет маленько. Нынче в театр — попробуй проникни! Станешь нужным человеком. Почет и уважение. Зуб просверлить — пожалуйста, температура прихватит — тебе больничный в карман. Продавец колбасы оставит — и то дело. Наш Подчуфарин на поклон придет. И тогда уж тебе решать, как с ним поступить, достоин ли, оправдает ли! А! Есть и побочный заработок — артисты страшно свои портреты любят, когда они в роли дворян! А если ты им размер дашь, глянец наведешь... В ногах кататься станут, позабудут все свое дворянство. Ну ладно, шутки шутками, а хвост, как говорится, набок. Подумай.

Кстати, и ставка там побольше. Опять же среди людей искусства будешь жить.

Матерятся они, правда, не меньше любого грузчика, но, бывает, и понятное слово проскочит. Подумай. Шанец такой есть.

Анфертьев стоял в сторонке и смущенно ковырял ногой плашку паркета.

Подцепив носком паркетину, он обнаружил под ней небольшое углубление, в которое мог поместиться металлический рубль, авторучка, Ключ... Главное, туда мог поместиться Ключ. Правда, плашка от такого вложения будет выступать, но это даже хорошо. Не заметить ее невозможно...

Как и положено фотографу, Анфертьев улыбался, разводил руками, прижимал их к тому месту, где, по его представлениям, должно было находиться сердце, даже приседал, слегка ошарашенный той непомерной заботой, которой окружил его заместитель директора завода. Но в это время самый-самый уголок анфертьевского глаза холодно следил за движениями Квардакова: вот он еще раз взглянул на снимки, словно бы ненадолго прощаясь с ними, бросил их в ящик и снова закрыл его. Борис Борисович не заметил повреждений. А если заметит потом, это уже не будет иметь значения, когда в кабинете был Анфертьев, зам ничего не заподозрил.

— Спасибо, Борис Борисович! Я подумаю. — Анфертьев осторожно взглянул в маленькие, узко поставленные глазки Квардакова, но увидел в них лишь доброжелательство. У двери повторил еще раз:

— Спасибо. — И покосился на плашку.

Все-таки она выступала, наверно, под нее набились грязь, мусор, камешки. А если туда сунуть еще и Ключ, она станет слишком уж заметной. Придется все выгрести, прочистить, чтобы были видны свежие следы чьей-то деятельности. Ну а уж чьей — пусть решает Следователь.

— Дерзай, Вадим, — Квардаков поднялся из-за стола и приблизился к Анфертьеву. — Если дело пойдет, глядишь, и за границу смотаешься, посмотришь, как люди живут, себя покажешь. Наберется снимков побольше — альбом сварганим, нынче издают такие альбомы. Мой племяш у них завхозом, должность обалденная.

Знаешь анекдот, — Квардаков почему-то перешел на шепот. — Придумали горшок для малогабаритной квартиры. Все как у обычного горшка, только ручка внутри. Так вот, сидя в кабинете, я напоминаю себе иногда эту самую ручку. Но это же между нами, — Квардаков заговорщицки поднял указательный палец. — А то смотаться бы нам обоим отсюда, а? Племяшу повышение светит, на главного режиссера тянет мужик, он им там такие постановки выдает — закачаешься. Пока, правда, не на сцене, пока в коридорах, но ничего, доберется и до сцены. Мужик обалденно талантливый. И я пошел бы туда завхозом, а ты фотографом. Ох, и развернулись бы мы с тобой, ох, развернулись! На всю страну прогремели бы, на всю Европу!

Билетов не достанешь! Если актеры слабаками окажутся — декорациями задавим! А?

— Это можно, — кивнул Анфертьев. — Это мне нравится.

— Но не сразу, конечно, — спохватился Квардаков. — Подожду маленько. Авось еще и этот заводик из дыры вытащу.

А может быть, моя затея вовсе не подлость? Но то, что я делаю с этим убогим замом, иначе не назовешь. С другой сторон", высокопарная лживость освобождает нас, и несправедливость освобождает нас, и молчание, и умолчание освобождает нас... Черт с ним, с этим Сейфом, но если я начинаю послушно восторгаться вещами, над которыми вчера смеялся, презирать людей, перед которыми преклонялся, если я стыжусь собственных желаний, вместо того чтобы гордиться ими, — разве это лучше? Нет. Безопаснее. И только.

Придумывая уловки и ложные ходы, предугадывая будущие вопросы Следователя и заранее готовя ответы на них, выстраивая свои отношения с людьми в расчете на будущее, я все дальше удаляюсь от самого себя...

Или приближаюсь к себе истинному?

Во всяком случае, похоже на то, что сегодня я уже не тот, каким меня знают приятели, жена, сотрудники заводоуправления...

И так ли уж важно — возьму я Сейф или нет...

«Скажите, Анфертьев, вы знаете, как открывать Сейф, закрывать его? Вы подходили к нему?»