Кануны

Бухгалтер пожал плечами.

… В тот же день, к вечеру, было описано имущество в шести ольховских домах, в том числе у Данила Пачина и Гаврила Насонова. В колхоз записались восемь домов — это были подворья бобылей вроде Гривенника, а также хозяйства членов Ольховской ячейки.

Митьку Усова единогласно выбрали председателем, а колхоз назвали «Красным лучом».

До того причудлива бывает судьба, так прихотливо-замысловата, да вдобавок еще и смешна, и коварна, что не враз разберешь, что в ней хорошо, что худо, где у нее добро, а где зло. Сама смерть неизвестно где при такой судьбе…

Живой ли был Петька Гирин, по прозвищу Штырь? Никто бы не сказал этого точно, если спрашивать по отдельности. Всего скорее всяк сказал бы: нету в живых. Но если б можно было спросить сразу все окрестные волости — со всеми их пятью десятками деревень, со всеми гумнами и земляными клонами, банями и мостами, лесными покосами и рыбными тонями, если б спросить всех сразу, старых и молодых, умных и дураков, живущих безвыездно и тех, что уже либо сами поглядывают за околицу, либо уходят и отъезжают по воле чужой, — сказано было бы: живой Штырь!

Может, и впрямь был Петька Гирин, по прозвищу Штырь, жив и здоров. Но если так, то где, по каким градам и весям шаркали его широкие галифе, какою водой умывал он свои белые, как солома, усы?

В сентябре кузнец Гаврило Насонов по совету Данила Пачина набрал платов и подался в Москву ко «всесоюзному старосте». Дальше этого никто ничего не знал. Гаврило не любил рассказывать о своих неудачах. Ходили слухи, что его не допустили даже на Шаболовку в дом «бывшего Зайцева», что он лишь потоптался будто бы в коридоре. С другой стороны, платы не вернулись обратно. Ясно было для многих, что Штыря в квартире не оказалось, что его дородная Клава давно была женою Шиловского. Но все это знали и до Гаврила Насонова.

Дальше родственники Штыря говорили о каком-то давнишнем письме с Мурмана, а в том письме будто бы сообщалось о смерти Петьки. Но ведь Игнаха Сопронов видел Гирина, вернее, Гиринского, в Ленинграде, тоже около того времени! Еще надежнее было сообщение ездившего с бумагой в Вологду Степана Клюшина. Степан рассказывал, что своими глазами видел Штыря на вокзале и даже кликнул, но тот будто бы то ли не слышал оклика, то ли не захотел оборачиваться.

Дальше — больше.

Бухгалтер Шустов еще до чистки ездил на окружной съезд кооператоров, ночевал в Вологде у знакомых. Надо было достать второй сепаратор, чтобы открыть еще один приемный молокопункт — шибановский, но куда бы ни ходил Шустов, где бы ни хлопотал — всюду отказывали. Он пришел на квартиру расстроенный и случайно встретился там с высоким моложавым мужчиной, который не сознался, что он Штырь, а написал для Шустова всего лишь одну бумажку.

По этой бумажке Шустов получил не только сепаратор, но и кислоту, и пробирки для определения жирности.

Фамилия благодетеля была Гиринштейн.

Путаница копилась не только в именах и фамилиях, уже и самые проворные бюрократы не знали, где право, где лево; чистка, как чума или холера, почем зря косила их ряды, но ряды заполнялись новыми, и все клубилось везде, подобно осеннему дыму. Многие совслужащие растерянно ждали новых невзгод; те, что похитрее, бросали работу и меняли место житья.

Новое место и сам новый. Благо для переездов хоть отбавляй всяких возможностей. Основательная административная перетряска шла по всему необъятному лесному простору, от Белого моря до Шексны, от Ладоги и до Вятки. Губерний не стало. Вся власть скопилась теперь в Архангельске, отсюда сперва по округам, потом по районам шли директивы и указания, планы и разнарядки. Но до Архангельска от Шибанихи было дальше, чем до Москвы… Обвиненная в правизне Вологда с трудом отбивала нападки с юга и с севера. Бодрились одни военные, да и то не все.

Осенью под Вологдой прошли большие маневры 10-й дивизии. Рядовой одного из подразделений Андрюха Никитин был призван на короткий срок вместе с полдюжиной других ольховских переходников. На соревновании он разобрал и собрал «максима» скорее всех, за что получил благодарность самого командующего Ленинградским военным округом Тухачевского.

Подразделение обедало после очередного броска, укрывшись в лесу около дороги, идущей в направлении населенного пункта Молочное. Походная кухня, утыканная березовыми ветками, была не полностью опустошена, когда поступил приказ немедля занять оборону и окопаться, поскольку «противник» опередил и переправился на этот берег реки. Андрюхин пулеметный расчет занял выгодную позицию на скосе холма. Бойцы быстро отрыли ячейки, сперва для «максима», а потом для себя. Не успели они улечься как следует, последовал новый приказ — отойти на двести метров назад и вновь окопаться. «А, ну их, — махнул рукой командир Андрюхи. — Только что окопались и снова копай. Лежи». Расчет в нерешительности замешкался в кустиках. Как раз в это время из густого ельника и сиганул на Андрюху долговязый в маскхалате «противник». «Молчи, а то получишь», — сказал он, плотнее прижимая Андрюху к земле. Слева и справа около реки ударили деревянные трещотки.

— Отпусти, — кряхтел Никитин. — Как с цепи сорвался.

— Сиди. Эй! — окликнул долговязый Андрюхиных пулеметчиков. — Забирай пулемет, да живо. Шпарьте к своим. А этого мы оставим. В плену он теперь.

Андрюха попробовал вывернуться, но не сумел. Пулеметчики откатили «максима» и скрылись, дробь трещоток послышалась рядом.

— Вот теперь бежать тебе некуда, — сказал долговязый. — Закуривай. Андрюха хотел было дать деру, но его схватили за полу шинели:

— Эй, эй!

— Чего эй!

— А то, что лежи. Не надо было вылезать так далеко. Да еще с расчетом. Вот мы и отрезали тебя. Худой ты вояка. Откуда? Не ольховский, случайно?

— Ольховский. А ты кто?

— А я буду Иван-пехто. Микулина знаешь?

Никитин, конечно, знал Микуленка. Забыв о том, что он в плену, он рассказывал долговязому про себя и про Ольховицу.

— Ты как узнал, что я из Ольховицы?

— Цё да цё, ремень через плецё, — засмеялся долговязый. — По выговору. Ладно, ползи как-нибудь к своим. Только вот записку напишу. Передашь Микуленку, когда приедешь домой.

Конечно, все это было Андрюхе немного смешно, война-то не настоящая. Вроде детской игры. Но получить благодарность от самого Тухачевского, а потом попасть в плен — в этом было мало приятного. Еще и под арест угодишь. Долговязый, раскрыв полевую сумку, с минуту писал на большом командирском блокноте. Он выдрал листок, свернул его аптечным пакетиком. Андрюха спрятал пакетик в нагрудный карман.

— Ползи теперь, — засмеялся долговязый, — да вперед будь умнее, в плен больше не попадайся. Нет, лучше бегом! По елочкам.

От берега послышалось не очень серьезное, скорее веселое «ура», «противник» пошел в наступление. Андрюха побежал к своим, даже не запомнив знаки различия своего победителя. Он как бы ненарочно «забыл» этот эпизод, а про пакетик забыл и взаправду, прочитал его только через много дней, будучи уже дома:

«Никола, теши фои побольше, а то от говна корове скоро ступить будет некуда. Нашито новых гимнастерок, на любой размер соглашайся, пусть хоть и не по росту. Не знаю, свидимся ли».