Кануны
Шрифт:
Он живо представил эту будущую, самую счастливую для него минуту, когда зашумит воздух в широких крыльях-махах, заскрипит и все тронется. И как глухо ударят песты и с мягким шорохом зашипят жернова, будут давить, перемалывать сухое зерно родной земли. Мельница оживет, запахнет вокруг дегтем и теплой мукой, замашут шестеро могучих широких крыльев.
Все будет! Все, до последней мелочи…
Он еще раз отошел подальше, задрал голову… Вспомнил старинный случай, когда в детстве, глядя вверх, на князек отцовской толчеи, он вдруг обомлел: показалось, что толчея валится на него. Тогда он в ужасе
Будто валилась. Вот так же случилось летом и с Ванюхой Нечаевым. Он крыл крышу, на самом верху — смелый мужик, ничего не скажешь! Один, даже не привязываясь к стропилам, покрыл крышу, поднимал на вожжине тесины и крыл. Все сделал, и куриц врезал, и надел охлупень, но когда прибивал на князьке резного конька, вдруг закричал… Он посмотрел на небо, на летящие облака и закричал, вся мельница бесшумно валилась, падала, как он рассказывал после. Павел крикнул ему снизу, чтобы он не глядел вверх. Нечаев долго, пластом лежал на князьке…
Сейчас Павел торопливо схватил топор. Хотелось, не теряя ни минуты, начать работу. Надо было строгать плахи для пола и потолка, но ни Акимка, ни Ванюхи Нечаева еще не было.
Павел решил пока тесать «барана» — подвижной брус, на котором будет врезан камень для вертикальной иглы, вращающей верхний жернов. И то работа, делать все равно ведь придется…
«А где мужики? — подумал он. — Печи давно протопились». И снова принялся тесать.
Нечаев и Дымов, ночевавшие у него, пришли оба сразу, но без топоров и какие-то суетливые. Не здороваясь, начали закуривать.
— Что это вы? Как не выспались. — Павел воткнул топор.
— Ты что, ничего не слыхал?
— Нет. А что?
Акимко Дымов сплюнул.
— Пока ты тут тюкаешь, тебя Игнаха в кулаки записал!
Павел хмыкнул.
— Он меня давно записал, еще на казанскую. Ну и что?
— А то, что он и меня. — Нечаев подкинул топор, сильно всадил в чурку. — Полторы сотни налогу…
Акимко выматерился и встал.
— Ты бы поглядел, что в деревне делается! Надо идти. Да вон и за тобой бегут.
Павел поглядел в поле, сердце тревожно екнуло. От деревни к мельнице, без фуражки и пиджачишка, бежал Сережка.
XVIII
То, что творилось в Шибанихе, было ни на что не похоже. Суматоха не суматоха, паника не паника, а какая-то сутолока, похожая на ту, которая бывала в масленицу либо на святках. Только все по-иному.
В прошедшую ночь не спала половина деревни. Во многих домах до утра горели фонари и коптилки. Поутру бабы, выпуская скотину, начали бегать из дома в дом, в иных подворьях нет-нет да и слышался женский плач либо мужицкий матерный крик. Коровы, телята и овцы, неприкаянные, бродили в проулках, вся животина чувствовала тревогу и недоуменно, надсадно блеяла, мычала, всхрапывала. Подростки и непроспавшаяся ребячья мелюзга путались в ногах у старших. Ни за что ни про что получая тюмы и подзатыльники, иные пробовали реветь, но тут же стихали: на них не обращали внимания.
«Господи, господи, — старухи поднимали глаза к иконам, молились, не зная, чем пособить сыновьям и невесткам. —
Спаси, пронеси…»Народ копился то тут, то там.
Мужики здоровались, перекидывались невеселыми мнениями, бабы кричали напрямки через улицу. Иные уже причитали по избам и в банях.
Данило Пачин по старому с Павлом уговору привез кое-какие железные и деревянные заготовки, припасенные плашки, наконечники для пестов, скованные тем же Гаврилом Насоновым, и другую мелочь.
Хоть и не одобрял Данило затею Павла, но куда денешься? Он чем мог помогал сыну в строительстве.
Данило привязал кобылу к черемухам, вымыл в канаве сапоги. В избе он снял шапку, перекрестился.
— Ночевали здорово! — и расцеловался с дедком и Иваном Никитичем.
— Ой, сват, — Аксинья всплеснула руками, — гли-ко, ты несчастливый-то, ведь только-только со стола убрала.
— Бог с тобой, сватья, поехал — чаю напился.
Данило погладил Сережку по голове, спросил, каково учится, и подал пару глазированных пряников. Снял тяжелый, перешитый из шинели кудельный пиджак, повесил на гвоздь.
— Садись-ко, садись, сват! — обрадовался дедко Никита. — Порассказывай…
— Да чево говорить, Никита Иванович? Вроде все ладно. Скотина здоровая.
— А измолотили-то все? — спросил Иван Никитич.
— Управились, слава богу.
— А у нас ячменю еще овина на два, — заметила Аксинья. — Да и до гороху не дотыкивались.
Роговы знали, что Данило вступил в ТОЗ, все ждали разговора об этом событии, но Данило не торопился рассказывать…
Иван Никитич случайно поглядел в окно и неестественно кашлянул.
— Значит, это… Игнаха вроде идет.
— Он и есть, — дедко тоже взглянул на улицу. — Вишь, научила тилигрима рано вставать! Чужая-то сторона…
— Нет, сват, это его власть научила, — возразил Данило. — Чужой стороной Игнаху не прошибить…
Не успели опомниться, как на пороге уже стоял Сопронов.
— Дома хозяин?
Он, не глядя, прошел к столу, развернул тетрадь.
— Значит, так, товарищ Рогов. Распишитесь в новой разверстке налога. На основании решения СУКа…
— Сережа, подай-ко очки. На окошке…
Вера проворно принесла очки, Иван Никитич прочитал список и побелел.
— Две сотни… Я, Игнатей Павлович, денег не кую. Приди вдругорядь.
— Нет, Иван Никитич, в другой раз не приду, — в тон Рогову произнес Сопронов. — У меня ноги не казенные.
Он одернул зеленую гимнастерку, взял со стола и закрыл тетрадь со списками, не торопясь уложил в сумку.
Все молчали. Данило сидел на лавке, опустив белую лысую голову. Хрустел пальцами. Дедко Никита вдруг подскочил на своем месте.
— А голова?
— Что голова? — не понял Игнаха.
— Голова у тебя, Игнашка, чья? Казенная аль своя?
Сопронов прищуренно обвел всех веселым, торжествующим взглядом, Аксинья взревела.
— Цыц! — крикнул Иван Никитич. — Идите наверх. Сережка, бегико за Павлом. Одна нога тут, другая там.
Сережка убежал.
Вера увела мать наверх.
— Откуда ты нам такой доход приписал, а, Игнатей Павлович?
— Мельница, товарищ Рогов! Считается кустарное производство.
— Мельница?.. — Иван Никитич беспомощно развел руками. — Да ведь она еще безрукая!