Капитали$т: Часть 2. 1988

— И пусть! — тряхнула она челкой. — Людей уже тошнит от всей этой пропаганды, когда принципиальный прораб против беспринципного начальника, а над всеми ними — мудрый секретарь обкома, который все видит и решит по справедливости! Десятки лет этим пичкали народ!

Я улыбнулся.

— А чего ты смеешься? — спросила она обиженно. — ты читал Анатолия Рыбакова? «Дети Арбата», «Тридцать пятый и другие» — только вышла книга, отцу дали почитать экземпляр — дали на три дня, так мы днями и ночами!.. Там такое!..

Да, господи, воля твоя, подумал я в отчаянии. Читал ли я Рыбакова? Да, я читал! И даже те вещи, которые он еще не написал! Что меня не переставало поражать в советских людях, так это искренняя и восторженная любовь ко всему новому, переходящее в какое-то религиозное чувство, особенно если это новое — заграничного происхождения! Слишком восторженное отношение. Чересчур. Джинсы — не просто штаны, а целый культ! Фильм, пусть даже талантливо снятый — новое слово! Конъюнктурщик Рыбаков — чуть ли ни символ нового времени! Наверное, подумал я, это потому, что новшества очень редки и малодоступны. И здесь дефицит — дефицит новых идей, слов, музыки, книг, шмоток, от всего старого тошнит, новое появляется настолько редко, что реально воспринимается, как капля воды в пустыне… А скоро появятся еще более прекрасные, а главное — новые — вещи. Сеансы телевизионной психотерапии. Колдуны и астрологи из каждого утюга. Финансовые пирамиды. И прочее, прочее… и все будет воспринято на ура простым советским человеком, просто потому что отличается от привычного и надоевшего.

— Я читал Рыбакова, — сказал я. — Очень приличный автор. И «Детей Арбата» читал. И «Кортик» с «Бронзовой птицей».

— Как ты можешь ставить эти книги в один ряд?! — сказала она возмущенно.

— Отчего же не поставить?! — притворно удивился я. — Автор-то один!

— В «Детях Арбата» он рассказывает всю правду, которую раньше нельзя было! — запальчиво объявила Лера. — А «Кортик» — приключения для среднего школьного возраста. Советский вариант Фенимора Купера. Несравнимые вещи!

— Конечно, время было страшное… — сказал я — И правду нужно знать… но есть одна проблема.

— Какая? — спросила она.

— Если уж говорить о принципиальности, срывании покровов и всем таком, то пусть товарищ Рыбаков вернет Сталинскую премию. Которую он, если мне не изменяет память, получил в начале пятидесятых годов.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— А я и не знала… что он лауреат Сталинской премии. Это точно?

— Точно-точно! — подтвердил я. — Но бог с ней, с премией, понятное дело, что он ее не вернет. Я просто хочу на другое твое внимание обратить. Вот смотри… Был заказ на книги такого рода, как «Кортик» и «Бронзовая птица» — Рыбаков их писал. Прославлял кого полагается.

— Ахматова тоже прославляла… — вздохнула она.

— Ахматова — отдельная история! — меня понесло. — Как говорится, «муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Сын в лагере, по сути — в заложниках. Тут кого угодно прославлять будешь.

— Ты любишь Ахматову?! — В ее глазах светилось восхищение.

— Некоторые вещи, — сказал я. — Но речь сейчас о Рыбакове. Так вот… в те времена он выполнял заказ и получал за это гонорары и премии. И сейчас он выполняет заказ. И получает за это гонорары и премии. А если завтра нас завоюют — хоть империалисты, хоть инопланетяне, то он и завтра будет выполнять заказ и получать за это гонорары и премии. Заслуженно получать, хочу заметить! Писатель-то талантливый. Правда, колеблется, как это и полагается, с линией партии. И даже немножечко впереди, если судить по последним книгам.

— Все это очень логично, — сказала она с грустью. — Но как-то очень цинично, ты меня извини…

Я пожал плечами.

— Говорить о таких вещах, конечно, это цинизм. А оплевывать то, что прославлял десятки лет — это как? В порядке вещей? Почему у нас такая короткая память, вот чего я никак понять не могу! И вообще, я не хочу говорить о советских писателях, бог с ними со всеми! У меня от этого портится аппетит, а я собирался пригласить тебя в ресторан.

— В ресторан? — она широко раскрыла глаза. — Это в какой же?

— Да хотя бы в «Театральный», — сказал я небрежно.

Она посмотрела на часы и тяжело вздохнула.

— Столько времени уже. Там, наверное, занято все.

— Пойдем… — сказал я с улыбкой. — Для хороших людей место всегда найдется…

И мы пошли в «Театральный».

Глава 15

В «Театральном» мест действительно не было, но, как я и предсказывал, для хороших людей место нашлось — здесь меня уже знали все, от гардеробщика до официанта.

— Шампанское, фрукты, мороженное! — скомандовал я.

Официант молча кивнул и растворился в ресторанной толчее.

— Ого! — сказала Лера. — У тебя широкий размах. Стипендию прогуливать будем?!

— Ее, родимую, — вздохнул я. — Но я еще немного подрабатываю, так что…

— Да, да, я что-то такое слышала, — подхватила она. — И кем же ты подрабатываешь, если не секрет?

Я улыбнулся.

— А ты чего слышала-то?

— Да, болтают, — пожала плечами она, — что ты то ли спекулянт какой-то, то ли что-то в этом роде…

— Я — кооператор… — сказал я печально.

Она с изумлением посмотрела на меня. А потом сказала:

— Ну ничего себе! Вот это клево!

Теперь уже настала моя очередь удивляться.

— И что, тебя совсем не шокирует мой род занятий? Я же коммерсант, спекулянт и мироед! Я занимаюсь совершенно ужасным и немыслимым с точки зрения простого советского человека делом!

— Зарабатываешь деньги? — спросила она с улыбкой.

— Да! — в восторге заорал я. — Зарабатывать деньги — это же отвратительно, правда?

— Это классно! — сказала она и в глазах у нее был восторг, как после «Иглы».

— Нет, серьезно? Ты не считаешь зарабатывание денег чем-то грязным и предосудительным? Скажи, с какой планеты ты прилетела?

Она засмеялась и смеялась долго, искренне и очень весело.

— Знаешь, — сказала она, — мои родители — доценты в сельскохозяйственном. Папа — на кафедре марксизма-ленинизма. А мама — высшую математику читает. Они очень хотели, чтобы я под их присмотром училась в сельхозе, но я твердо сказала — пойду на экономику!

— Похвально, — сказал я с улыбкой.

— Так вот, папа, когда подвыпьет, начинает рассказывать о том, как сильно он ненавидит то, о чем рассказывает студентом. Плачет. Кричит, что пропала жизнь. Но только когда подвыпьет.

— Это печально, — сказал я.

— Он всю жизнь делает то, его терпеть не может. Так уж сложилось. Пошел по этой колее и бросить теперь невозможно. Это же ужасно, правда? Когда человек делает то, чего терпеть не может…

— Святая правда, — подтвердил я.