Капитан идет по следу

КОПТЯЩЕЕ ПЛАМЯ

Черно-багровое пламя, сея огромные клочья копоти и завывая, рвалось к небу. Пожарные работали молча и сосредоточенно, не давая огню перевалиться на окраинные дома поселка.

Пламя непрерывно меняло форму и направление: то опускалось к земле, будто изнемогало, то снова со свистом и шипеньем лезло вверх, скрывая от людей шар июльского ярого солнца.

Милоградов близоруко щурился, пытаясь понять, кончается ли пожар? На лице кладовщика, испачканном сажей, застыло выражение тревоги и недоумения.

— Экая беда! — бормотал Милоградов, в десятый раз обшаривая свои карманы и по привычке пытаясь найти очки. — Горит, как в аду.

Ирушкин покосился на кладовщика и сказал, усмехаясь:

— Бензол, он, того-самого, всегда горит, подпали только.

Маленький сухонький старичок, нос крючком, борода клочком, промолвил примирительно:

— Может, и не жег никто. Чего зря гадать?

Ирушкин сузил и без того узкие глаза, облизал сухие потрескавшиеся губы:

— Ты, Порфирий, думай путем, а не мели. Не сам себя бензол спалил.

Порфирий Карасик захватил бороденку в горсть, вздохнул:

— А кому ж это надо было?

— Кому-нибудь да в пользу, — значительно отозвался Ирушкин. — Пожар, он, того-самого, всякий грех сожгет.

— Не выдумывай ты, ради Христа, — вмешался в разговор Белуджев, и на его крепком и загорелом, как обожженный кирпич, лице на секунду промелькнула досада.

Карасик с сожалением оглядел свой выходной костюм, весь в черных пятнах и подтеках, похлопал себя по карманам и удивился:

— А водку я потерял…

Ирушкин спросил, не отрывая глаз от огня:

— Ты где был, когда бог разум раздавал?

— А что такое? — беззлобно откликнулся Карасик. — Там, где и ты, в зыбке.

— То-то, что в зыбке. Тут, может, на мильон сгорело, а ты — водка. Думать надо.

Все замолчали.

Это были сослуживцы, работники базы, знавшие друг друга много лет. Конторщик Евлампий Ирушкин был главный в этой компании. Он числился на лучшем счету у начальства, исправно сотрудничал в стенной газете, поставлял ей сатиру в стихах на разные непорядки и промашки кладовщиков и охраны. Однажды он написал даже фельетон на своего главного бухгалтера, которого недолюбливал заведующий базой. Главбуха долго таскали куда-то, а об Ирушкине пронеслась молва: смел и умен, как лиса.

С тех пор Евлампий Кузьмич твердо полагал, что перестань он печься об интересах государства, база зашатается и сгинет.

Ирушкин прежде тоже был кладовщиком, но выбился на «чистую должность», контору, благодаря правильной критике непорядков, как он полагал.

Евлампий Кузьмич всем говорил «ты», даже заведующему, и тому это нравилось, как признак независимости и смелости его подчиненных.

Кладовщик Милоградов стоял в этой группе особняком. В просторном, но редковатом вещами жилье кладовщика день и ночь копошились, смеялись и ревели ребятишки, числом одиннадцать душ, и тихий, малоразговорчивый Милоградов брал переплетную работу на дом, чтоб поддержать семью. Он редко выходил на улицу перекинуться словечком с соседями, почти не брал доли в мужских компаниях. На уговоры друзей отвечал фразой, которую все знали наизусть:

— У меня каждый волос в долгу, а жить надо.

Внешне Милоградов производил странное впечатление. Он весь казался составленным из разных и совершенно не подходивших друг к другу частей. К маленькому телу были приделаны сильные большие руки и ноги с непомерными ступнями. Из-под густых, как колос, бровей слепо глядели синие, всегда озабоченные глаза. В черных, косицами, волосах не было ни одной седой нити, зато от лба к темени шла прямая, как просека, белая полоска, еще от финской войны, когда Милоградов сильно испугался лыжной атаки.

Третьим в этой группе был сторож Карасик. Ему могло быть и шестьдесят, и девяносто лет, потому что люди такого склада, перевалив за полсотни, кажется, замерзают лицом и не меняются до самой смерти.

Шофер Кузьма Белуджев виделся самым молодым в этой группе. Он отвоевал и финскую, и Великую — уже офицером, но выглядел крепко, без износу. В серых глазах Белуджева жила какая-то невысказанная мысль, которой он ни с кем не хотел делиться. Считали, что Белуджев сочиняет особый автомобиль, с колесами, вдвое больше против обычного. Машина эта, будто бы, должна ходить очень быстро и легко одолевать канавы.

Все друзья отокопничали — кто по одной, кто по две войны — и сегодня в летний воскресный день оделись в свое лучшее, чтоб посидеть на травке и вспомнить пережитое.

Собирались они это сделать в полдень, послали Карасика за вином, но всех задержал Милоградов. Он неожиданно ушел куда-то и вернулся почти через два часа.

Друзья начали было ругать его, но вскоре остыли: Милоградов виновато пожимал плечами и не оправдывался.

Потом все взяли свои кошелки и отправились в лесок. Дорога от поселка к нему шла мимо базы, и они уже поравнялись с ней, когда Ирушкин вытянул шею, принюхался, и в глазах его занялся тревожный огонек.

— Горелым пахнет, того-самого…

И в то же мгновение все обернулись к базе. Над складом, к которому примыкала конторка Милоградова, тихо кучерявился дым. Но вот он сгустился, пошел клубами, почернел, — и багровое пламя рванулось к небу. Сильный ветер погнал огонь на соседние склады.

Милоградов охнул, расслабленно присел к земле, но тут же, спотыкаясь, побежал к проходной. Он несся к ней зигзагами, не разбирая сослепу дороги, двигал локтями и нелепо загребал пальцами воздух, будто бежал не ногами, а руками.

К базе со всех сторон спешили люди. В городе, за поселком, тревожно кричали гудки, на ближней станции хрипло перекликались паровозы.

Через несколько минут на огонь помчались красные машины, и пожарные в брезентовых куртках и рыцарских шеломах кинулись в самое пекло.

Толстые, изгибавшиеся под своей тяжестью струи воды скрещивались где-то в черном дыму; вишнево-красные доски на несколько секунд становились темными, потом серыми, и снова поднимали петушьи кровавые гребни.

Ветер и пламя отбрасывали воду, уже смешанную с сажей и пеплом, на людей, и они были сейчас, как черти в пекле, — вот так их и рисуют в старинных книгах.

Милиционеры оттеснили лишних людей к лесу, пожарные работали дружно и привычно, и пламя вскоре стало неохотно прижиматься к земле, будто помаленьку засыпало. Наконец оно вытянуло полосатые лапы и замерло.

— Нет, он, пожар, того-самого, всякий грех сожгет, — повторил Ирушкин, и в его глазах снова зачадил огонек. — Это я где хочешь скажу.

Ему никто не ответил. Вероятно, все уже смирились, что Евлампий всюду видел злой умысел и небрежность и считал своим долгом напоминать о человеческом несовершенстве.