Капитан Коко и Зеленое Стеклышко

Я выпустил калач из рук.

— Открой, — шепнула оса. — Иначе они высадят дверь. Я почерпнул пригоршню муки, размазал по лицу и откинул дверной засов.

В пекарню ввалилась ватага полицейских. Командовал ими наш знакомый с подушкой под мундиром. А кривого с ними не было. Скорее всего, он лежал, лечил глаз в больнице.

— Обыскать! Допросить! — попытался рявкнуть старший полицейский, но у него получилось совсем не так, как у громогласного Жабиана. Голос у полицейского был сиплый, словно он объелся мороженым.

И тем не менее помощники его послушались, начали кряхтя переваливать мешки с мукой. Как будто бы кто-то мог залезть между ними!

А командир уставился прямо на меня:

— Эй ты! Пекарёнок! Не было ли здесь мальчишки с петухом?

— Нет, ваше превосходительство, никакого мальчишки с петухом я не знаю.

— Не знаешь? А почему твой хозяин Пекарь полез в драку с полицией, тоже не знаешь?

— Тоже не знаю, — едва пролепетал я, потому что во мне всё сразу похолодело. Неужели Пекаря забрали? Неужели из-за нас попал в тюрьму хороший, добрый человек?

Тут один из полицейских заорал:

— Петух! Петух! Вот он! — И все кинулись к раскрытой квашне.

Но я взял себя в руки и как можно спокойнее сказал:

— Это не тот петух. Этого петуха Пекарь купил для начинки в пироги.

— В самом деле? — не поверил старший.

— В самом деле. Можете убедиться. Я растолкал полицейских, шепнул петуху: «Не шевелись!» — и поднял его за лапу.

— Видите? Он уже не дышит.

Петух и вправду висел как неживой.

Старший полицейский прищурился, покрутил около капитана Коко носом, принюхался и медленно произнёс:

— Да-а… От него даже чуть-чуть попахивает…

И полицейский хотел было идти восвояси, но вдруг что-то сообразил и вытащил из своих ножен саблю:

— Он, конечно, неживой. Но в этом надо убедиться ещё раз. Дай-ка я его…

Петух вздрогнул, и тут я увидел Зиньзеллу. Она пулей сорвалась с мешка, подлетела к полицейскому начальнику и, звеня крылышками, нависла над его левым глазом. Полицейский побледнел, опустил саблю, бормотнул сипло:

— По-о… Пожалуй, и так видно, что петух не совсем живой. Пожалуй, можно считать, что обыск закончен…

— Во-о-круг! — робко произнёс он вместо «кругом!» и на цыпочках удалился из пекарни. Его сослуживцы, таращась на Зиньзеллу, выкатились вслед за начальством.

Атака врага была отбита успешно. Оживший Коко забрался на старое место, в квашню, но всё равно веселья в нашей победе было мало. Из головы не выходили мысли о Пекаре.

— Если его и посадили, — пыталась утешить меня Зиньзел-ла, — если его и арестовали, он всё равно не пропадёт. Не такой это человек! С ним это случалось не раз, и тем не менее он всегда возвращался в пекарню.

Так, за разговорами, проходила ночь. А Пекарь всё не возвращался. И каждому из нас было понятно, что без Пекаря нам в этой стране несдобровать.

Глава шестая ДВА ПУШЕЧНЫХ ВЫСТРЕЛА

И всё-таки на рассвете Пекарь вернулся! Он распахнул дверь, и вместе с ним в пекарню вошли:

бодрость,веселье,хорошее настроение!

А следом за этой компанией порог перешагнул… Ну, конечно. Машинист Дорожного Катка! Он был по-прежнему в синем комбинезоне, по-прежнему дымил сигареткой, и лицо его всё так же темнело, но… совсем не от машинного масла! Машинист был негр! Белозубый, смуглый, высокий негр, и притом не менее весёлый, чем Пекарь.

Коко негров никогда не видел и растопорщил крылья. Но потом решил, что и так слишком много здесь удивлялся, и потому обошёлся тем, что шаркнул вежливо лапой, отвесил Машинисту поклон. Машинист ответил петуху тем же. Всем стало смешно и легко. Несчастья как будто бы остались позади.

— Ну, дядюшка Пекарь, — подлетела оса, — как вы на этот раз выпутались?

— Всё так же, — улыбнулся Пекарь. — Наплели с три короба всякой чепухи — и нас выпустили! У нас ведь сажают за правду, а за враньё — никогда. Не так ли?

— Так-то так, да что вы им сказали?

— Что сказали? Ой, мы им сказали… — И тут Пекарь не сдержался: — Ха-ха-ха-ха!

Машинист басом подхватил:

— Хо-хо-хо-хо!

И мы ничего не могли понять, пока друзья не нахохотались. А потом Пекарь перевёл дух и договорил:

— Мы сказали, что потерялась главная гайка и мотор заглох! И потому каток встал! А гайку-то Машинист спрятал. Машинист, покажи ребятам гайку…

Машинист вынул из кармана гайку и показал нам. И тут, конечно, мы тоже стали хохотать до упаду. А петух так разошёлся, что вдруг попросил у Пекаря открытку и карандаш.

Открытки не нашлось, но лист бумаги, конверт и огрызок карандаша петух получил. Он перевернул вверх дном квашню, разложил на ней бумагу, сказал:

— Эх, очки-то в сундуке остались! — и стал писать ужасным почерком:

Потом сложил испачканный каракулями листок, засунул в конверт.

— Вот! Отправлю курицам домой!

— Слушай, — сказал я петуху. — Не позорь себя и меня. Хоть ты и петух, но написал письмо сам, как курица лапой. Такое письмо никто не сможет прочитать, даже и соседский Васька. Его не примут ни на одной почте.

— Ну и пожалуйста! — обиделся Коко. — Не больно-то надо! Могу и не посылать. Только, когда приедем домой, скажу, что письмо не послал из-за тебя.

И тут мы чуть не поссорились, но вмешался Машинист:

— Коко, ты хороший парень, и ссориться из-за пустяков не надо. Куры не обидятся на тебя, когда ты им расскажешь про свои приключения. И давайте не терять времени, а поскорее отыщем сундук. У нас на всё про всё остался один час! Вот-вот ударит первая пушка…

— Что за пушка? — вздрогнул Коко.

— Видишь ли, у нас тут запрещён петушиный клич. Такой, как у тебя, Коко. Ведь из-за этого вас и ловят, а не потому, что вы перебили во дворце посуду. Тех, кто бьёт посуду и стёкла в окнах, здесь не трогают. А вот петушиные песни, особенно — на утренней заре, — это преступление…

— Почему преступление? И при чём тут всё-таки пушка и утренняя заря? — не понял я.

— А вот при чём. Петушиный клич всегда, везде к какой-либо вокруг нас перемене. В ночных потёмках — к зорьке, к рассвету, в ненастье — к солнышку… А Жабиан любых перемен боится! Он думает: если все петухи начнут кричать совсем громко, то и с ним стрясётся перемена. Усы его останутся, а вот кланяться ему больше никто не будет. Потому он и запретил у нас в городе слушать петушиные, утренние, самые звонкие песни. А у кого живёт петух домашний, тому петуху в кукарекальный час хозяева должны надевать на голову, на клюв, толстую варежку. Самим же хозяевам-горожанам ведено из дома в этот час не выходить, дверей, окон не раскрывать, пока время утренней, петушиной зари не истечёт совсем. Начало такому глухому часу — выстрел первой пушки, конец — выстрел пушки второй… — завершил своё подробное объяснение Машинист.