Капитан Невельской (др. изд.)

Он задремал. Когда очнулся, то увидел ораву мальчишек. Они ловили удочками рыбу, стоя на старом полуразвалившемся причале. Капитан заметил, что на крючки насаживают не червей, а кусочки рыбы. Ловилась камбала.

Геннадий Иванович вспомнил, как он сам ловил на Волге… Поднялся, засучил штаны повыше, побрел через заступившую на отмель воду к причалу и вскарабкался на стоймя вбитые бревна.

— Здорово, ребята!

— Здравствуешь, дяденька! — бойко отвечали мальчишки.

— Как улов?

— Слава богу! — звонко отвечал толстогубый белобрысый мальчик с выдававшимися скулами.

— Дай я половлю…

— Лови!

Невельской закинул удочку, сразу клюнуло, он вытащил бьющуюся пластинку.

«Как тут ловится!» — подумал он.

Ребята то и дело наперебой вытаскивали больших и малых рыб.

— А ты чё, дяденька, не аянский? — спросил худой, болезненный парнишка лет четырнадцати.

— Не аянский…

— С «Охотска» поди оштался? — улыбнулся веснушчатый бледный мальчик с черными глазами, бегая взором с удочки на дядю и обратно.

— С «Охотска».

— Там как у вас? Маслено поди кормят? — спросил старший парнишка.

— Кормят маслено.

— На Амуре теперь хорошо? Ага?

— Конечно хорошо! Вырастете и переселяйтесь туда.

— Ты был?

— Был.

Ребята заговорили о кораблях и о капитанах. Называли кого-то ушедшего на Амур «дикоплешим барином», что он «всех костерит»…

Невельской, казалось, ничего не слышал. Ему хотелось все бросить, сидеть вот так с детьми на солнце.

«Будут ли у меня дети? — Как бы хотел он, чтобы у него были свои такие вот косматые головы. — Я ходил бы с ними рыбу ловить!»

Постепенно тревожные мысли вновь овладели им, он оделся и направился к дому. По дороге увидел дом Завойко, пеньки от берез.

«Но все-таки жаль Кашеварова! — думал капитан. — Мечтает об алеутском флоте и об устройстве на Аляске фаланг по Фурье, а сам бюрократ. У Завойко хоть в порядке все было и в доме сытно, чисто, просто. Сад был хороший. Еще вспомнишь Василия Степановича тысячу раз…»

Наутро подали коней. Капитан попрощался с Кашеваровым очень любезно, благодарил его.

Кашеваров говорил на прощание о высоком долге, о том, что будет служить идее.

Колокольцы зазвенели, якуты защелкали языками, и караван тронулся…

Глава двадцать третья ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Едешь через Сибирь и не знаешь, погубят ли все дело и тебя самого в столице, когда доедешь, и поэтому непрерывной чередой лезут в голову разные мысли. А ехать надо еще несколько месяцев. И каждый день придумываются новые доводы в свое оправдание, и лезут новые страхи, и пробуждаются новые надежды.

Дорожные неприятности, неудобства, синяки, набитые седлом, спасают от ожесточения. И чем хуже дорога, чем отвратительней езда, чем противней еда, тем меньше думаешь о цели. Человек, который совершал бы это путешествие с комфортом и в добром здравии, непременно сошел бы с ума по дороге в Петербург.

А Невельской проклинал дорогу и ее строителя, кажется не сознавая, что должен быть благодарен Завойко и благоговеть перед этой спасительной дорогой, отвлекающей от дум о будущем.

Говорят, что первую половину дороги путник думает о том, что позади, а вторую — о том, что впереди. Еще рано было думать об Иркутске.

Невельской вспоминал, что было, — Орлова, Завойко, гиляков и своих матросов, представляя, как там на Николаевском-на-Амуре посту Козлов командует…

Капитан ехал верхом по тайге, где всюду сплошь звенели бегущие ручьи. Они текли у подножия деревьев, выбегали из кустарников, рассыпались, падая со скал. Даже в вершинах хребтов повсюду текла вода.

Похолодало. Это уж не Приамурье! Правда, и там заморозки в августе. Здесь на больших речках начался ледоход. В тайге, в горных долинах, между лиственниц тихо падал снег.

Вокруг безмолвная пустыня: редкий лес, замерзшие, заиндевевшие кочки и болота, сопки в снегу, обметанные инеем стволы деревьев. Птицы улетели.

День походил на день, сменялись станки — юрты с косыми, как бы падающими стенами, под плоской крышей с землей и с травой. А за поскотиной — лиственницы и скалы, нищее население — объякутившиеся русские скопцы, забывающие свой язык. Тут почти не было никакой торговли. Изредка какой-нибудь купец привозил сюда водку, и на таких станках все были пьяны, и капитану приходилось кричать и грозить.

В Якутске, как и в прошлом году, он дожидался ледостава. Путь по Лене, теперь уже такой знакомый, был куда легче, чем весной. Толстый лед накрепко заковал великую реку. Огромные скалы обступили ее. Как-то, глядя на уступы и на полупадающие каменные столбы, вспомнил капитан Мишу. Тот все мечтал, что надо на Лене в этих скалах построить крепость. Говорил, мол, вот будет неприступная твердыня! Мечта была смешная и наивная! Но Миша далеко не фантазер, он охотник до дела реального.

На морозе в санях, в дымных юртах капитан прожил два месяца. И все эти два месяца он был наедине со своими невеселыми думами.

«Если бы можно было миновать Иркутск! — думал он в последний вечер накануне приезда в сибирскую столицу, когда на тракте стали часто попадаться обозы. — Пытка въезжать сюда той же дорогой».

Этот город был ему когда-то дорог. С каким восторгом рассказывал он про него в Петербурге и в Кинешме!

Въехали в город в полдень. Тут тепло. Ангара и не собиралась замерзать, снега нигде не видно, небо высокое, ясное.

И вдруг он увидел переулок с серыми домами и сад… Переулок сворачивал от главной улицы к Зариным. «Тут дом заринский, — подумал он. Боль охватила его душу. — Я люблю ее…»

— Гони прочь отсюда! — сказал он вознице, тыча его в спину.

Возница обернулся быстро и, с удивлением посмотрев на ездока, подумал: «Не пил как будто. До сих пор ехали мирно и дружно, а стал заговариваться».

Невельской надеялся, что Амур, залив Счастья, Тыр, китобои — все это заслонило ее, что он железный человек и все уже забыл… И вот все полетело прочь… Рана открылась. «А я-то еще радовался, что надо спешить в Петербург и не придется оставаться в Иркутске. Скорей отсюда! В тайгу, в юрты!» Спать в санях казалось ему легче, чем жить в огромном, пустом для него Иркутске, населенном множеством совершенно чужих людей.