Капитан Поль

— Но кто же поручится мне, что эти сто тысяч…

— Вы правы, сударь. Дайте мне письменное обязательство выплачивать ежегодно юному Эктору де Люзиньяну проценты от этих ста тысяч, и я отдам вам письма Маргариты.

— Это все, сударь?

— Кроме того, я требую, чтобы вы отдали этого ребенка в мое распоряжение: на деньги, полученные от вас, я буду его воспитывать вдалеке от матери, которая забудет сына, и от отца, которого вы отправили в ссылку.

— Хорошо, сударь. Если б я знал, что дело идет о такой мелкой сумме и что вы приехали по такому ничтожному поводу, я бы не стал так беспокоиться. Однако вы мне позволите поговорить об этом с матушкой?

— Господин граф… — начал было слуга, отворяя дверь.

— Меня ни для кого нет дома, оставьте меня! — взорвался Эмманюель с досадой.

— Сестра господина графа желает его видеть.

— Пусть придет позже.

— Мадемуазель желает видеть господина графа немедленно.

— Пожалуйста, из-за меня не стесняйтесь, — сказал Поль.

— Но сестра не должна вас видеть, сударь. Вы понимаете, как это важно.

— Согласен, но и мне никак нельзя уехать отсюда не завершив дела, за которым я приехал… Позвольте мне войти в этот кабинет.

— Прекрасно, сударь — ответил граф, отворяя дверь. — Но поскорее, прошу вас.

Поль вошел в кабинет, Эмманюель быстро захлопнул за ним дверь, и в ту же минуту с другой стороны вошла Маргарита.

VI

Маргарита д’Оре, чью историю читатель уже знает из разговора капитана с графом Эмманюелем, была одной из тех хрупких и бледных красавиц, на чьем облике лежит печать аристократического происхождения. Благородная кровь предков заметна была и по мягкой гибкости ее стана, и матовой белизне кожи, и по совершенству тоненьких пальчиков, оканчивающихся розовыми прозрачными ноготками. Ясно было видно, что ножки эти, такие маленькие, что обе влезли бы в башмак простой женщины, умеют ходить только по мягким коврам или по ухоженной лужайке парка. В ее осанке при всей грациозности было, впрочем, что-то гордое и надменное, напоминающее фамильный портрет. При взгляде на нее можно было догадаться и о ее готовности к самопожертвованию, и о способности восстать против любой навязанной тирании: самопожертвование было для ее сердца инстинктивной добродетелью, тогда как повиновение было для ее ума лишь обязанностью, привитой воспитанием. Видно было, что удары судьбы согнули ее как лилию, но не как тростинку.

Когда она появилась на пороге, ее черты выражали такое глубокое уныние, на щеках были следы таких жгучих слез, тело согнулось под грузом такого безысходного несчастья, что Эмманюель понял: она собрала все свои силы, чтобы казаться спокойной. Увидев брата, Маргарита сделала усилие над собой и нервной, но твердой походкой подошла к креслу, на котором он сидел. Однако, заметив на лице Эмманюеля гримасу нетерпения, появившуюся, когда его прервали, она остановилась; эти дети одной матери, которым общество не дало еще равных прав, посмотрели друг на друга как чужие: в его глазах сквозило честолюбие, в ее — страх. Впрочем, Маргарита быстро справилась со своими чувствами.

— Наконец-то ты приехал, Эмманюель, — сказала она. — Я ждала твоего возвращения, как слепой ждет света; но по тому, как ты принимаешь сестру, догадываюсь, что напрасно я на тебя надеялась.

— Если моя сестра опять стала такой, какой должна всегда быть, — произнес Эмманюель, — то есть покорной и почтительной дочерью, она, конечно, за время моего отсутствия поняла, чего требует от нее положение, занимаемое ею в обществе, забыла о том, что прошло и не должно было происходить, а следовательно, незачем о нем вспоминать, и готова к открывающемуся перед ней новому будущему. Если она пришла ко мне с этим, я готов обнять ее и она всегда будет мне сестрой.

— Выслушай меня внимательно, — сказала Маргарита, — и не принимай слов моих за упреки кому бы то ни было. Я хочу оправдаться только перед собой. Если б матушка — Боже меня упаси обвинять ее: она забыла о нас ради священного долга, — если б матушка была для меня тем, чем обычно бывает мать для своих дочерей, я бы открывала ей сердце свое как книгу, и она могла бы сразу, как только в ней появлялись опасные мысли, остеречь меня, и я бы избежала искушения. Если бы я была воспитана в большом свете, а не росла как дикий цветок в тени этого старого замка, я с детства понимала бы свое положение в обществе, о чем ты мне теперь напоминаешь, и, вероятно, не нарушила бы приличий, каких оно требует, и обязанностей, какие оно налагает. Наконец, если б я общалась со светскими женщинами, чей игривый нрав и легкомысленные сердца ты мне часто расхваливаешь, а я никогда их не видела, — да, понимаю, я совершила бы те же ошибки, что совершены мною по любви, но смогла бы забыть… Да! Может быть, тогда я забыла бы прошлое, посеяла бы на нем новые воспоминания, как сажают цветы на могилах, а потом, забыв о том, где они выросли, нарвала этих цветов и сделала бы себе из них бальный букет и свадебный венок. Но, к несчастью, все было не так, Эмманюель. Меня стали предостерегать, когда уже нельзя было избежать опасности, мне напомнили о моем имени и положении в обществе, когда я уже стала недостойной их, и теперь требуют, чтобы я думала о радостном будущем, когда сердце плачет о прошлом!..

— Какой же из всего этого вывод? — с досадой спросил Эмманюель.

— Вывод, — ответила Маргарита, — можешь сделать только ты, Эмманюель, вывод если и не радостный, то, по крайней мере, честный. Я не могу прибегнуть к помощи отца, увы! Он вряд ли узнал бы свою дочь. Нет надежды у меня и на матушку: от одного ее взгляда кровь застывает в моих жилах, одно ее слово меня убивает. К тебе одному я могу обратиться, тебе одному могу сказать: «Брат, теперь ты старший в доме, ты теперь должен заботиться о чести нашего имени. Я по незнанию совершила недостойный поступок и наказана за ошибку как за преступление. Не достаточно ли этого?»

— Что же далее? — с нетерпением прервал ее Эмманюель. — Говори яснее, о чем ты просишь?

— Я прошу, брат мой, поскольку решено, что мой союз с единственным человеком, кого я могу любить, для меня невозможен, соразмерить наказание с моими силами. Матушка — да простит ее Бог! — отняла у меня моего ребенка, словно у нее самой никогда не было детей! И мой ребенок будет расти где-то далеко от меня, в забвении и безвестности. Матушка взялась за моего сына, а ты, Эмманюель, ты решил погубить его отца и поступил с ним так жестоко, как нельзя поступать не просто человеку с человеком, но даже судье с преступником. Теперь вы оба объединились против меня и хотите подвергнуть мученичеству более тяжкому, чем то, что ведет на небо. Я прошу, Эмманюель, именем нашего детства, что мы провели в одной колыбели, нашей юности, что протекала под одной кровлей, именем нашего родства заклинаю тебя: отпусти меня в монастырь! Там, клянусь тебе, оплакивая свой проступок на коленях перед Господом, я буду ежедневно молить его в воздаяние за свои слезы и страдания вернуть рассудок нашему отцу, наделить матушку душевным спокойствием и благополучием, осыпать тебя, Эмманюель, почестями, славой и богатством! Клянусь тебе в этом.

— Да, и в свете станут говорить, что я пожертвовал сестрой ради своего возвышения, стал наследником ее состояния еще при жизни несчастной. Полно, ты с ума сошла!

— Послушай, Эмманюель, — сказала Маргарита, опершись о спинку стула, стоявшего подле нее.

— Что еще?

— Если ты кому-нибудь даешь слово, ты ведь его держишь, не так ли?

— Я дворянин.

— Ну, так видишь этот браслет?

— Прекрасно вижу; что дальше?

— Он заперт ключом, ключ от него в перстне, этот перстень отдан вместе с моим словом, и я буду считать себя свободной только в том случае, если он вернется ко мне.

— А у кого же этот ключ?

— У того, кто по твоей и матушкиной милости так далеко, что послать за ключом невозможно. Он в Кайенне.

— Да ты побудь только два месяца замужем, — сказал Эмманюель с иронической улыбкой, — и этот браслет так тебе надоест, что сама захочешь его сбросить.

— Я, кажется, говорила тебе, что он заперт на моей руке.

— А разве ты не знаешь, что делают, когда теряют ключ от двери и не могут попасть домой? Посылают за слесарем!

— Ну, а в этом случае, Эмманюель, — сказала Маргарита, повысив голос и торжественно протягивая к брату руку, — придется послать за палачом. Эта рука не достанется никому, если только ее не отрубят.

— Тише! Ради Бога тише! — Эмманюель вскочил и с беспокойством посмотрел на дверь кабинета.

— Ну вот, все сказано, — произнесла Маргарита. — Я надеялась только на тебя, Эмманюель. Я знаю, что ты не в состоянии понять глубокого чувства, но ты ведь не злой. Я пришла в слезах — взгляни, лгу ли я? — сказать тебе: «Брат, это замужество станет несчастьем и отчаянием всей моей жизни; я предпочитаю монастырь, нищету, смерть!» Но ты не выслушал меня, а если выслушал, то не понял. Что ж, я обращусь к этому человеку, к его чести, к его деликатности. Если этого будет мало, я расскажу ему обо всем: о моей любви к другому, о моей ошибке, о моем преступлении; скажу, что у меня есть сын, ибо, хоть его похитили, хоть я не могу его видеть и не знаю, где он, мой сын жив. Смерть ребенка не может не отозваться в сердце матери. Если и это не подействует, я скажу ему, что и теперь люблю другого, а его не могу и никогда не смогу любить.