Капитан "Старой черепахи"

— Пишите! Пишите все фамилии, адреса, явки, клички — все, что знаете о сподвижниках вашей контр­революционной банды. Прежде всего, разумеется, укажите свою подлинную фамилию.

«Теперь этот тип во всем признается». Никитин раскрыл папку, достал листовку и чистый лист бума­ги — образец, присланный в Губчека Катей Попо­вой.

— И об этом напишите.

Сказав это, Никитин нажал кнопку звонка. В две­рях появился секретарь.

— Товарищ Чумак, дай, пожалуйста, графин воды.

Секретарь принес воды, наклонившись к уху пред­седателя, что-то прошептал, передал какую-то записку и удалился.

— Пейте!

Никитин указал Орехову на графин и развернул бумажку.

«Товарищ Чека! Прошу передать до самого глав­ного начальника: мы имеем до него спешное секрет­ное дело. Только до самого главного начальника. Мы ждем его в Сычовке, спросить хату Семенчук. Очень важно. Приезжайте швидче, обязательно...»

Чумак сказал, что сейчас извлек эту записку из висящего в бюро пропусков почтового ящика «Для жалоб и заявлений».

«Что бы это значило? Уж не ловушка ли?..»

Глава III

1

В больницу Ермаков попал только после похорон отца.

— Вы к кому, товарищ командир? — спросила дежурная сестра, подавая ему халат.

— Як Поповой. Как ее здоровье?

— Врачи скажут, — уклончиво ответила сестра.— Попова на третьем, в хирургической палате.

Второй этаж, третий... «Где здесь хирургическая палата? Вот эта стеклянная дверь?» Андрей осторож­но приоткрыл ее и остановился.

У кровати сидел, сгорбившись, Репьев.

Катя... Неужели это она? Бледное, почти белое лицо, синие, плотно сжатые губы, голова забинтована.

Макар Фаддеевич оглянулся, прошептал:

— Спит...

Но Катя не спала. Она просто не могла пошеве­литься, даже повернуть голову.

Андрей и Репьев, затаив дыхание, сидели плечом к плечу и смотрели на девушку. И она почувствовала их взгляд, медленно раскрыла глаза, едва пошевели­ла губами:

— Макар Фаддеевич... Товарищ Ермаков... Уйди­те... Тяжело мне...

И опять закрыла глаза.

— Оставьте больную, — сказала вошедшая в па­лату фельдшерица. — Кто вас пустил сюда? Ей нельзя волноваться...

В длинном коридоре на диване сидели выздорав­ливающие, шутили, смеялись. Какой-то мальчуган проковылял на костылях; седой мужчина в сером халате говорил что-то розовощекой хохочущей си­делке.

Репьев остановился у окна, прижался лбом к стек­лу и обхватил голову руками. «Видно, крепко он ее любит, — подумал Ермаков. — Нет ничего удивитель­ного. Вместе работали, вместе смотрели смерти в гла­за...»

Захотелось чем-нибудь утешить Репьева, но разве есть слова, которые могут его утешить?..

За окном расстилалось синее, как всегда прекрас­ное море.

— Я беседовал с профессором Авдеевым. «Бу­дем, — говорит, — надеяться», — тихо сказал Макар Фаддеевич. — Без сознания была, бредила, все тебя звала... — Репьев повернулся к Ермакову.— Лю­бишь ее?

— А ты? — так же тихо спросил Андрей.

— Люблю...

Андрей почувствовал, как глубоко несправедлив а был до сих пор к своему помощнику, и ему стало не- 1 выразимо горько и стыдно.

— Пойдем... Никитин просил не задерживать­ся, — Репьев тронул Андрея за плечо. — Пойдем, то­варищ Ермаков...

2

Приехав из Одессы, начальник Люстдорфского по­граничного поста Кудряшев долго сидел у моря. День выдался на редкость ясный, теплый. А ведь было на­чало зимы.

Где-то стороной прошел шторм, и волны набегали на берег, оставляя на песке пузырящиеся влажные пятна.

Федор расстегнул ворот френча и, пересыпая с ла­дони на ладонь отшлифованные морем камешки, об­думывал поручение Никитина.

«Теперь каждую ночь следи за Карлом Фишером. Лично сам следи! — приказал Никитин. — У .него мо­гут быть «гости». Понял?»

Больше на эту тему председатель Губчека не го­ворил, и, зная уже немного его характер, Кудряшев не спрашивал подробностей. Конечно, Никитину из­вестно многое такое, о чем начальнику поста и не положено знать. Придется с сегодняшней ночи си­деть у Фишера.

«Сидеть у Фишера» означало: незамеченным про­браться ночью к окраине Люстдорфа, обойти сливовый сад, заползти под мостик, схорониться там и наблюдать за домом председателя поселкового Совета.

Так Кудряшев и сделал.

Рано утром, ругая излишнюю подозрительность Никитина и разминая затекшие колени, он осторож­но чтобы никто не заметил, выбрался из-под мостика.

Над Люстдорфом бежали тучи, будто и не было вчера ясного синего неба и солнца. С моря доносился гул прибоя.

Выйдя на главную улицу, начальник поста нос к носу столкнулся с Фишером.

— Ты откуда? — воскликнул Фишер и, оглядев по­граничника, хитро подмигнул: — К барышне гулял?

Федор посмотрел на свои испачканные в грязи са­поги и тоже улыбнулся.

— А разве грех погулять? Ты уж, пожалуйста, никому не говори.

— Гут, хороню, я есть само молчание, — ответил немец, оглядываясь. — Я ходил к тебе, у меня есть важное дело. Я зайду к тебе через тридцать минут.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

«Негоже получилось: я за ним слежу, а он ко мне ходил, — подумал с досадой Кудряшев. — Но когда же он вышел из дому? Не мог я его просмотреть — глаз не сомкнул. Не ночевал он дома».

Подозрение, высказанное Никитиным, укрепилось. Но Фишер, в самом деле, явился ровно через полчаса.

— Я имею совершенно колоссальную новость! — Немец подозрительно посмотрел на дверь.

— Говори, Карл, не бойся, никто нас не услышит. Фишер перегнулся через стол и, обдавая Кудряшева запахом чеснока, быстро зашептал:

— Я сегодня не ночевал дома. Я знаю, кто в ав­густе месяце прятал пассажира Антоса Одноглазого и кто помогал убегать дезертиру Вавилову. Вавилов есть сейчас матрос у Антос Одноглазый.

— Ну-ну, говори, — торопил Кудряшев. — Кто это?

— Колониста Мерца знаешь?