Капкан на честного лоха

Когда наверху солдаты проводили обыск, ворочали какие-то тяжести, разваливали поленицы дров, то, видимо, чем-то заставили или завалили замаскированное в стене на уровне земляного пола вентиляционное окошко. Теперь воздух не идет. Возможно, они с Урманцевым погибнут от удушья ещё до того момента, как с подворья уберутся солдаты, а староверы вспомнят о существовании обитателей погреба, когда помощь им уже не потребуется.

– Эй, ты жив? – тихо спросил Климов.

Урманцев вздохнул, заворочался во сне. Климов взял со стола тряпку, смочив её водой. По примеру Урманцева положил тряпку себе на лоб. За минуту ткань сделалась теплой. Чтобы отвлечься от страшных мыслей, Климов отвернулся к стене, попробовал думать о посторонних вещах.

Он вспомнил, как поздним вечером, в конце зимы, после занятий в вечерний школе брел в барак, от усталости ну чуя под собой ног. До отбоя оставалось сорок минут. Вдоль плаца, где проходили утренние и вечерние построения, на металлических опорах расставили свежие образца наглядной агитации, присланные накануне из самой Москвы.

На кусках листового железа масляной краской вывели цветные картинки. Мужик держит на руках туго спеленатого ребенка, и улыбка расплылась до ушей. Во всю квадратную морду улыбка. Рядом стоит женщина и обнимает мужика за плечи. Внизу картинки красовались ядовито красные буквы: «Твоя семья ждет тебя». Климов в задумчивости потоптался на месте, стараясь врубиться в смысл изображения. Надо так понимать, что вот зэк вернулся из командировки, а жена с ребенком его всю дорогу ждали и теперь все персонажи радуются встрече.

Но почему ребенок в пеленках? Ясно, новорожденный. Тогда получается, что женщина нагуляла приплод и родила, когда законный муж в неволе махал кайлом и лопатой. Чему уж тут радоваться? И стоит ли вообще возвращаться в такую семью из зоны? Не лучше ли вместо жены найти другую свеженькую потаскушку?

Кто– то тронул Климова за рукав.

Обернувшись, он увидел перед собой Урманцева. В старом бушлате, шапке, нахлобученной на глаза, он стоял и пускал дым из ноздрей, прилепив к нижней губе окурок.

«Значит, Клим это ты? – спросил Урманцев. – Ну, меня-то ты знаешь. Деньги я получил, поэтому теперь мы кенты». «Расскажи, как там Маргарита?» – заволновался Климов. «Мне не до лирики, – поморщился Урманцев. – Эти подробности сам выяснишь, когда я тебя отсюда вытащу. Теперь слушай: будем видеться с тобой за дальним хезником. Ну, за сортиром. Каждый пятый день, начиная с сегодняшнего. В это же время. Если что, найдешь меня через Гуталина».

Климов не успел собраться с мыслями, вставить слово. Урманцев шепнул «малява», что-то сунул ему в карман ватника и растворился в темноте. Не замечая метели и холода, забыв об усталости, Климов, щупая в кармане бумажку, прошагал две сотни метров. Остановился под фонарем каптерки, вытащил из кармана, пробежал глазами записку от жены.

Маргарита сообщала, что все идет, как по рельсам. Она закруглила дела в Москве, вернулась в поселок при зоне, временно устроилась на прежнем месте, но на днях переедет в Ижму, где уже присмотрела комнату. Когда Климову разрешат свидание, пусть пришлет письмо на ижминскую почту, до востребования. «Целую крепко, люблю», – прочитал Климов. Внизу, словно яркий штемпель, горел помадный оттиск женских губ. Маргарита накрасила рот и поцеловала записку перед тем, как передать её в руки Урманцева. Климов вздохнул и разорвал кусочек бумаги в мелкий бисер.

В ту ночь он не мог заснуть, он чувствовал, что начиналась новая жизнь, начинается короткая финишная прямая на волю.

Через пять дней состоялась встреча Климова с новым кентом на задах сортира. «Где записка?» – с ходу спросил Климов. «Пошел ты, салабон, – ответил Урманцев. – Я тебе не почтальон. А на словах она велела передать, что все путем». Климов огорчился, что в этот раз не получил письма со следом поцелуя.

«Начинай делать тайник на промке, – велел Урманцев. – У тебя есть гроши на заборной книжке. Бери в ларьке харч, меленькими партиями таскай в новый мебельный цех, прячь в подвале. Место для нычки выбери сам, но с оглядкой. Надежное место». Климов возразил Урманцеву в первый и единственный раз: «В этом нет смысла, харчи на промке прятать. В том „газике“, что Рита подгонит в поселок, будет жрачка. Там будет все». Урманцев, прищурившись, заглянул в глаза Климова: «Или ты делаешь, как я сказал, или мы больше не кенты».

Как было договорено с самого начала, Урманцев с Климовым встречались каждый пятый день, меняя место встреч, общались две-три минуты и расходились в разные стороны. Пришла календарная весна, но на улице по-прежнему стоял лютый холод, снег, не переставая, валил вторую неделю. Климов получил второе длительное свидание с женой. Три долгих ночи они обговаривали под одеялом последние мелкие детали предстоящего побега.

Приготовления подходили к концу, оставалось ждать тепла, ждать условленного дня и часа.

* * *

Катастрофа разразилась именно в тот момент, когда её ничто не предвещало.

Был конец апреля. Перед отбоем Климов сдал в сушилку сапоги и, надев сменные ботинки, возвращался в свой барак. На пороге его остановил Василий Бубнов по кличке Шмель, мужик из той самой бригады, где работал Климов. Это был маленького роста, неопределенного возраста человек, облезлый, как старая крыса. На своих коротких, гнутых ногах, Бубнов передвигался враскачку, словно пьяная обезьяна. Шмель сказал, что надо покалякать в четыре глаза.

Они обошли барак, спрятались от света прожекторов. Шмель закурил покупную папиросу, доброжелательно улыбнулся: «Что, орлы, в бега собрались?»

Климову, будто обухом топора по затылку влепили. Он аж пошатнулся, услышав эту короткую фразу, оценив её зловещий смысл. Что делать? Отпираться? «С чего ты взял?» – выдохнул Климов. «Второго дня разговор ваш с Соломой возле хезника слышал», – прогудел Шмель и прочистил пальцем лохматое ухо.

Климов, сжав кулаки, шагнул вперед.

Шмель отступил назад, оскалился: «А я испугался, а я обмочился. Эх, ты. Собака лаяла на дядю фраера. Вот как это называется». «Чего тебе нужно?» – спросил Климов. «Подогрев, – ответил Шмель. – Меня с воли никто не греет. А здоровья нет совсем. Неохота загибаться у помойки, как последний доходяга». Поговаривали, что в прежние времена Шмель был связан с блатными, но теперь для виду перековался, по каким-то меркантильным соображениям сменил масть, перебежал к мужикам. Возможно, рассчитывал получить условно-досрочное освобождение за хорошую работу и примерное поведение. Кто знает.

«Сколько?» – спросил Климов. «По утрянке передашь все, что есть, а там посмотрим», – Шмель выплюнул окурок и улетел. Утром Климов отдал все деньги, спрятанные на черный день. «Дешево ты меня ценишь», – сказал Шмель. «Это аванс, – виновато улыбнулся Климов. – Дай мне пять ден, будет тебе хороший подогрев». «Только пять. И ни днем больше», – Шмель недобро зыркнул глубоко спрятанными глазами.

Вечером того же дня через рабочего кухни азербайджанца Гуталина Климов устроил себе встречу с Урманцевым.

«Может, он сука?» – спросил Климов. Урманцев покачал головой: «Нет. Если бы Шмель был фуганком, мы с тобой в БУРе друг другу считали выбитые зубы. Он просто дебил, шланг. Но может все испортить. Ты ведь с ним в одной бригаде? Хорошо. Короче, ты разберись со Шмелем на промке».

«Как это, разобраться?» – спросил Климов.

Урманцев на минуту задумался. «Выбирать не из чего. Устрой ему несчастный случай, – ответил он. – Пусть он поскользнется, упадет со стены нового мебельного цеха». «Шмель на стену не лазает, он не каменщик, а подсобный рабочий, – вздохнул Климов. – А, может, дать ему отступного? Ты получишь от Маргариты бабки. Деньгами заткнем ему пасть, а? Или предложить вместе уйти в бега?»