Капля крови

Черемных счастлив был сознавать, что вся родина, из края в край, от прусской границы до милого сердцу Магнитогорска и еще дальше на восток, до самого до Тихого океана, лежит за его спиной.

Значит, отныне снаряды не будут кромсать родную землю. Значит, гусеницы танков и солдатские сапоги не будут больше топтать свою рожь. Значит, его танк не будет разрушать свои дома, выбивая оттуда фашистов, и он, Черемных, не будет озабочен тем, что разрушает родной кров, который ведь — наступит скоро такое время — нам придется восстанавливать!

А Пестряков, не тая злобы, поглядывал на серые, будто сдавленные в каменных плечах дома с островерхими черепичными крышами, с узкими оконцами, враждебно смотрящими на него, русского солдата, с дверями, недружелюбно прячущимися под темными арками, с ржавыми буквами непонятных вывесок, прибитых к стенам.

Стекло и черепица муторно хрустели под гусеницами, но для Пестрякова этот хруст звучал победной музыкой.

Танк миновал рыночную площадь. Пестряков вертел головой во все стороны; он читал в «Красноармейской правде», что на таких вот рыночных площадях фашисты устраивали невольничьи рынки. И замполит Таранец об этом же рассказывал. Немецкие фрау выбирали себе служанок, горничных, а фермерши, помещики из ближней округи — скотниц и конюхов. Может, и Настенькена стежка-дорожка привела на такую рыночную площадь?

И Пестряков со злорадством думал, что пришел час расплаты для всех этих прусских городков, фольварков, господских дворов.

Значит, гитлеровцы, отступая, будут отныне рубить свои сады, взрывать свои мосты, будут бить из пушек по своим особнякам, киркам, вокзалам, ратушам, будут бомбить свои дома, свои мельницы, свои элеваторы, свои фабрики, свои дороги.

30 Перед последним наступлением Пестряков сидел на броне мрачный, встревоженный. На исходной позиции он несколько раз соскакивал с танка, обходил соседние экипажи и просил:

— Так пожалуйста. Увидите невольников — спросите про Настеньку. Или письма попадутся…

Многие танкисты и десантники уже знали историю Пестрякова и выслушивали просьбу во второй, если не в третий раз.

Замполит Таранец заверил:

— Можешь, батько, не сомневаться. Дивчину твою повстречаем — зараз на танк погрузим. Шинель ей пошукаю, шлем танковый. Мое слово — як штык!

В первом же бою на чужой земле Пестряков удивил всех удалью: расстрелял расчет немецкого пулемета, втащил тот пулемет на танк и повел огонь, лежа за башней. Трассирующими пулями Пестряков указывал цели командиру своего орудия, и орудие било без устали. В тот день «большой хозяин» по радио прислал Пестрякову благодарность и обещал в награду орден Славы.

Перед вечером танки ворвались в фольварк Варткемен.

Замполит Таранец надумал, пока не стемнело, обойти фольварк, и Пестряков увязался за ним.

Пуст господский дом, пусты скотные дворы, амбары, пусты конюшни. Лошадей угнали, осталась лишняя сбруя и упряжь. Зато сарай битком набит пролетками, каретами, санями самого разнообразного вида, покроя и возраста. Особенно странно выглядел ярко-желтый фаэтон — он походил на модника, одетого не по сезону…

Но почему стены конюшни чуть ли не в метр толщиной? Зачем в каменной кладке сделаны амбразуры? Для чего под господским домом устроен подвал с бетонными перекрытиями? К чему такая просторная площадка для обмолота хлеба?

Таранец объяснил Пестрякову: вся усадьба заблаговременно строилась с расчетом, чтобы ее можно было использовать как узел обороны.

Амбразуры в конюшнях, подвальные окошки и в самом деле превратили в бойницы. С площади для обмолота хлеба вела огонь тяжелая батарея.

Подобные хуторки-крепости разбросаны столь густо, что имеют между собой огневую связь: один фольварк прикрывает подступы к другому. Дороги густо обсажены и скрыты от наблюдения. Строения прикрыты зеленой маской, но в то же время сады и палисадники не мешают самим немцам вести наблюдение. Окна домов и слуховые окошки на крыше, как правило, обращены во все стороны. Строения в усадьбе расположены так, чтобы прикрыть огнем друг друга и закрывать подходы к ним.

На подступах к фольварку сооружен дот, он замаскирован под стог сена и снаружи имеет весьма безобидный вид. Таранец и Пестряков спустились но лесенке. Под стогом прячется бронеколпак с перископом и амбразурами для кругового обстрела, а все железобетонное тело дота глубоко врыто в землю.

Пестряков недоумевал: какой смысл помещику, фермеру класть стены в четыре кирпича, если для конюшни вполне хватило бы и двух? И Таранец объяснил, сам при этом негодуя, что в пограничной зоне Восточной Пруссии никто не имел права строиться без учета военных требований, вне общего плана укрепления района. На дополнительные затраты гроссбауэр получал от государства специальную ссуду в банке «Остхильф», что в переводе значит «Восточная помощь».

Таранец и Пестряков вошли в амбар и увидели нары в два этажа. Высокое маленькое окошко в кирпичной стене забрано решеткой, и от этого вся комнатенка приобрела вид тюремной камеры.

Когда глаза привыкли к полутьме, Таранец смог разобрать надпись на стене, нацарапанную чем-то острым, скорее всего гвоздем:

«Товарищи, нас угоняют дальше вместе со скотиной. Вчера слышали ваши пушки. Догоните нас, пока мы еще не старухи. Отбейте у собаки-помещика. Пожалейте молодые жизни. Храни вас господь от пуль! С приветом в сердце. Лена. Настя. Катя. Зина».

Оба помолчали, потом Пестряков сказал:

— Руки не разобрать. Может, моя Настенька, может, другая.

— Их, наверное, видимо-невидимо в Германии, Настенек.

Таранец вышел из амбара, а Пестряков еще долго стоял у надписи и перечитывал ее про себя, неслышно шевеля губами, — старался запомнить наизусть.

Он подобрал на земляном полу грошовые девичьи бусы, обломок гребенки и спрятал в карман.

Танкисты прожили на господском дворе Варткемен без малого сутки. Заправляли машины, и на усадьбе стоял острый запах бензина. Из люков выбрасывали снарядные гильзы. Глухо дребезжа, они падали в осеннюю мокреть, в глину, развороченную гусеницами. Танки загрузили снарядами до полного комплекта и даже сверх него.

Заряжающие работали до седьмого пота, а десантники отдыхали в спальне господского дома.

Пестряков пощупал пальцами батарею центрального отопления — холодная. Но помещик, когда хотел, обогревался кипятком, а у девчат в амбаре даже печки не было. Больше всего Пестряков ненавидел сейчас помещика за то, что тот устроил себе на хуторе центральное отопление…

А в кабинете господского дома Таранец провел открытое партийное собрание. Может быть, впервые за всю войну он восседал за огромным письменным столом, да еще на кресле с такой высокой дубовой спинкой, что она едва не доставала до оленьих рогов, висящих на стене. Иные десантники тоже сидели, развалясь в помещичьих креслах.

Пестряков помнил собрания в землянках, блиндажах, тесных избах, а то и где-нибудь в траншее, в ходе сообщения. Планшетка, положенная Таранцом на колени, — стол президиума. Хорошо, если можно зажечь карманный фонарик или лампадку. Бывало, собрание шло в полной темноте, и Таранец узнавал товарищей по голосам, а окликал так уверенно, будто видел их. Бывало и так, что говорили из уместной предосторожности вполголоса — это когда собирались на самом передке, вблизи вражеских позиций. Тот, кто получал слово, продолжал сидеть на корточках или стоять согнувшись. Речи укладывались в несколько скупых слов: то была перекличка мужества, коллективная присяга. Ведь десантники чаще всего собирались на свое партийное собрание после боевого приказа, в минуту, когда они уже получили дополнительно гранаты, подсумки с патронами и запасные диски.