Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)

Бак имел неуютный и печальный вид. Матросы в унынии рассматривали свой пострадавший приют. Он был весь покрыт тиной; с мокрых переборок стекала вода; ветер глухо гудел, врываясь в открытые двери, бесформенные обломки загромождали пол, — и вся картина напоминала палузатопленную приливом скалистую пещеру. Многие потеряли все, чем владели в этом мире, но большая часть правой вахты уберегла свои сундуки, из щелей которых вытекали теперь тонкие струйки воды. Постели были пропитаны водой; одеяла, развернутые и уцелевшие благодаря какому-нибудь гвоздю, чавкали под ногами. Люди вытаскивали из дурно пахнувших углов мокрые лохмотья и, выжав воду, узнавали в них свою собственность. Некоторые тупо улыбались. Другие печально и безмолвно оглядывались вокруг. Они радовались, как дети, какой-нибудь старой жилетке и стонали от горя над бесформенными вещами, найденными среди черных обломков расщепленных коек. Под бушпритом нашли одну из ламп бака, каким-то непонятным образом забившуюся туда. Чарли тихонько хныкал. Ноульс, прихрамывая, топтался вокруг, обнюхивая и исследуя темные уголки в надежде спасти что-нибудь. Он извлек откуда-то один сапог, вылил из него грязную воду и был теперь занят тем, чтобы отыскать владельца своей находки. Часть команды, удрученная потерей имущества, сидела на ахтер-люке, упершись локтями в колени, прижав кулаки к щекам. Они не удостаивали взглядом услужливого Ноульса. Он совал им свой сапог под нос:

— Вот крепкий сапог, не твой ли?

Они рычали в ответ:

— Нет, убирайся!

Один выпалил:

— Провались ты к черту вместе с ним.

Ноульс удивился:

— Почему? Сапог крепкий.

Но тут он вспомнил вдруг, что сам лишился всего до последней нитки, и, швырнув в сторону свою находку, начал браниться.

В тусклом свете раздавался нестройный гул ругательств. Кто — то вошел и, опустив руки, остановился неподвижно на пороге, повторяя:

— Вот так дьявольская переделка! Вот так дьявольская переделка!

Несколько человек тревожно рылись в затопленных сундуках, ища табак. Они тяжело дышали и кричали, опустив вниз голову:

— Посмотри-ка, Джек… Вот, Сэм… выходной костюм… испорчен вконец…

Один слезливо богохульствовал, держа перед собой пару брюк, с которых стекала вода. Никто не обращал внимания. Откуда-то вдруг появился кот. Ему устроили овацию. Животное передавали из рук в руки, ласкали, нашептывали ему нежные имена. Матросы строили догадки о том, где он «отсиделся», и препирались об этом друг с другом. Разгорелся крикливый спор. В бак вошли два человека с ведром свежей воды, и все столпились вокруг них; но худой, мяукающий Фрэнк весь ощетинился до последнего волоска и напился первым. Несколько человек отправились на корму за керосином и сухарями.

Затем при желтом свете ламп они принялись с остервенением грызть черствый хлеб в промежутках между уборкой палубы; при этом они старались как-нибудь устроиться, чтобы «размыкать беду». Они стали укладываться по несколько человек на койку и установили очереди на пользование сапогами и непромокайками. Снова послышались обычные оклики: «старина», «сынок», дружеские шлепки, громкие шутки. Некоторые, растянувшись на мокрой палубе, заснули, положив головы на согнутые руки, а кое-кто курил, устроившись на юте. Их измученные лица, просвечивая сквозь голубую дымку табака, казались умиротворенными, глаза блестели. Боцман просунул голову в дверь.

— Эй, смените кто-нибудь рулевого, — крикнул он, — уже шесть часов. Будь я проклят, если этот старый Сингльтон не просидел там больше тридцати часов. Нечего сказать, хороши товарищи!

Он снова захлопнул дверь.

— На палубе теперь вахта подшкипера, — сказал кто-то.

— Эй, Донкин, тебе на смену, — закричали вместе три или четыре голоса.

Донкин, забравшись на пустую койку, продолжал тихо лежать на мокрых досках.

— Донкин, тебе на руль…

Он не подавал голоса.

— Да он никак помер, ребята, — громко фыркнул кто-то.

— Надо продать его паршивое тряпье, — крикнул другой.

— Эй, Донкин, если ты, черт побери, не пойдешь сейчас на руль, они продадут твое тряпье, слышишь ты? — зубоскалил третий.

Донкин заворчал из своей дыры. Он жаловался на ломоту во всех костях и жалобно хныкал.

— Да не пойдет он, — воскликнул презрительный голос. — Твой черед, Девис.

Молодой моряк поднялся, с трудом расправляя плечи. Голова Донкина свесилась с койки, хрупкая и призрачная в желтом свете ламп. — Я дам тебе фунт табаку, — провизжал он примирительным тоном, — вот только получу. Ей-ей, вот…

Девис двинул кулаком, и голова исчезла.

— Я пойду, — сказал он. — Но ты заплатишь за это.

Он нетвердыми шагами, но решительно направился к двери.

— Ей-богу, дам, — вопил Донкин, неожиданно выскакивая вслед за ним. — Ей-богу — фунт. Три шиллинга они считают.

Девис распахнул двери.

— Ты заплатишь мне… в хорошую погоду, — крикнул он через плечо.

Один из матросов быстро расстегнул свое мокрое пальто и бросил его на плечи парню.

— Эй, Тэффи, возьми-ка это, воришка!

— Спасибо, — крикнул тот из темноты, покрывая гул катящихся волн.

Слышно было, как он расплескивал воду; вдруг новый шквал с сильным шумом перекатился через борт.

— Парень-то поди уже выкупался, — заметил перепачканный матрос.

— Есть, — зафыркали другие.

Наступило долгое молчание. Вдруг Вамимбо начал издавать странные звуки.

— Алло! Что еще там с тобой? — спросил кто-то ворчливо.

— Он говорит что пошел бы за Девиса, — объяснил Арчи, служивший обыкновенно толмачом для финна.

— Верим, — закричали голоса. — Не беда, чухна… Пойдешь в другой раз, головотяп… Не долго ждать придется…

Они замолчали и все разом повернули глаза к дверям. Сингльтон вошел, сделал два шага и остановился, слегка пошатываясь. Море шипело, с грохотом перекатываясь через нас, и бак дрожал, полный глухого рокота; лампа вспыхивала, качаясь, точно маятник. Сингльтон мутным, недоумевающим взором смотрел перед собой, как будто не мог отличить неподвижных людей от их беспокойных теней. Послышался благоговейный шепот:

— Алло! алло! Ну как там дела теперь снаружи, Сингльтон?

Сидевшие на люке молча подняли глаза, а старейший после Сингльтона моряк на судне (эти двое понимали друг друга, хотя едва ли обменивались тремя словами в день) внимательно посмотрел с минуту на своего приятеля, затем вынул изо рта короткую глиняную трубку и молча предложил ее старику. Сингльтон протянул за трубкой руку, но не дотянулся до нее, пошатнулся и вдруг ничком повалился на пол. Он с грохотом растянулся, прямой и неподвижный, словно вырванное с корнем дерево. Все быстро кинулись к нему. Люди толкались и кричали: «Готов…», «Переверни его…», «Расступись там…» Он лежал на спине под толпой нагнувшихся над ним людей с испуганными лицами и глядел вверх невыносимым упорным взглядом. Среди бездыханной тишины и общего смущения старик хрипло прошептал:

— Мне лучше, — и ухватился за них руками. Они помогли ему встать. Он уныло бормотал: — Стар я становлюсь… стар.

— Уж кто бы говорил, только не ты, — с находчивой любезностью крикнул Бельфаст.

Сингльтон поник головой, опираясь на нас.

— Лучше тебе? — спрашивали его.

Он посмотрел на нас из-под косматых бровей широко раскрытыми черными глазами. Вся грудь его была покрыта всклокоченной белизной длинной густой бороды.

— Стар… стар… — повторял он угрюмо.