Капризы юной леди

– Не лучше ли нам оставить этот тон, совсем не подходящий к теперешним нашим отношениям? Еще раз спрашиваю вас, господин поручик, что вам от меня угодно?

– Да перестань же наконец! – воскликнул Гунтрам, начиная сердиться. – Я пришел к тебе выкурить трубку мира, а ты снова грозишь мне томагавком. Я запрещаю называть меня господином Гунтрамом и господином поручиком. Мы находимся в таких отношениях…

– Находились! – резко прервал его Зигварт. – Мне казалось, что в письмах мы вполне выяснили наши отношения.

– Об этом тебе лучше бы не напоминать мне! – серьезно заметил Гунтрам. – Помнишь, что ты написал мне тогда?

– Разумеется, помню все от слова до слова.

– Так ты, должно быть, забыл, что я сын своего отца. Сперва я рвал и метал, потом вспомнил, что ты друг моей юности. Я пришел в себя и бросил твое мерзкое письмо в огонь.

– Очень великодушно! К сожалению, я не могу ответить тем же. То, что разделило нас тогда, разделяет и теперь.

– Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве это касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.

– Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, – с горечью возразил Герман. – Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.

– В таком случае оставим его в покое, – воскликнул Адальберт. – Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.

В тоне этих слов слышалась такая сердечность, что лицо Зигварта немного смягчилось, но он резко спросил:

– Чем же ты объяснишь отцу свое посещение? Он, разумеется, не знает о нем?

– Нет, потому что я сам только вчера узнал, что ты здесь. Папа в Карлсбаде, он болен и должен очень беречься. Поэтому я остерегусь поднимать эту старую историю с ее бесконечными неприятностями. Я не знал, где, собственно, ты находишься. Но вчера лесничий из «Совиного гнезда» случайно назвал при мне твое имя, и я поспешил к тебе. Этой бессмыслице надо положить конец.

– Бессмыслица! Ты привык ко всему относиться легко. Что ты знаешь о трудностях жизни? Да ты и не хочешь о них знать. И это очень жаль, Адальберт! Из тебя могло бы что-нибудь выйти, но я боюсь, что теперь уже поздно! Все твое несчастье в том, что тебе в детстве недоставало настоящей розги. Я хотел бы, чтобы над тобой стряслась какая-нибудь большая беда, которая так встряхнула бы тебя, чтобы ты себя не вспомнил. Может быть, она научила бы тебя разуму и серьезному отношению к жизни.

– Очень милое желание, но мне встряска не поможет. У меня просто нет никакой способности к занятию серьезными, но скучными делами.

Их разговор был прерван легким стуком в дверь, старая служанка принесла визитную карточку и торжественно подала ее Зигварту. Герман с удивлением взглянул на карточку и слегка вздрогнул. Адальберт, стоявший рядом, тоже прочел имя гостя.

– Вильям Морленд! И собственной персоной является к тебе! Какое необычайное снисхождение со стороны набоба, играющего в неприступность! Что у тебя за дела с этим «золотым дядюшкой» из Америки? Третьего дня я встретился с ним в Равенсберге. Чопорный, надменный янки, для которого наш брат – пустое место. Мне придется ретироваться, ведь не можешь же ты заставить ждать «его миллионерство».

– Пройди через мою спальню, – быстро проговорил архитектор, – она тоже выходит на лестницу. В Графенау не должны знать, что ты был у меня.

– Что мне за дело до общества, раз у нас с тобой опять все по-старому. Впрочем, как хочешь. До свиданья!

Адальберт прошел в спальню, пока Герман спускался вниз навстречу гостю. Поручика мучило любопытство узнать, что именно привело к его другу американского дядюшку, но он не позволил себе подслушивать и быстро сбежал с лестницы.

Нападение все-таки удалось: расположение Зигварта было снова завоевано. Герман еще сохранял довольно сердитый вид, но это ему не поможет, Адальберт до тех пор будет штурмовать крепость, пока она не сдастся. В отличном расположении духа он прошел через сад и сел в свою коляску.

Зигварт встретил американца внизу лестницы, и тот так спокойно ответил на его поклон, как будто перед этим они расстались в самых лучших отношениях.

– Видите, я сдержал свое слово, – сказал он, – но предпочел на этот раз послать сначала свою карточку, чтобы опять не вышло… недоразумения и меня, как в прошлый раз, не приняли как «первого встречного».

Зигварт чувствовал тягостное смущение. Понимая, что допустил оплошность, назвав Морленда «первым встречным», он постарался оправдаться.

– Мне объяснили мое тогдашнее заблуждение. Вы назвались мистером Вильямом и, будучи мне совершенно неизвестным, хотели, чтобы я показал вам свои чертежи. Согласитесь, что это не могло не удивить меня.

– Вы были более чем удивлены, но… правы. Мне следовало отрекомендоваться как человеку одной с вами специальности, ведь и я начинал свою карьеру простым архитектором. Позже я основал строительное общество и теперь руковожу только финансами своих предприятий.

– В таком случае я убедительно прошу извинить меня, я был далек от подобного предположения.

Зигварт ожидал, что теперь наконец зайдет речь о том, что послужило причиной спора в их первое свидание.

Но Морленд не обмолвился об этом ни словом, спокойно принял приглашение пройти в кабинет и продолжал:

– Приехав в Европу, я провел несколько недель в Берлине и впервые увидел виллу своего шурина в законченном виде. Она пользуется огромной известностью и возбуждает всеобщее восхищение, это творение архитектур-советника Гунтрама… как говорят…

Последние слова он выговорил медленно и с ударением. Зигварт вскочил, но его остановил проницательный взгляд, казалось, проникший в самую глубину его души.

– Так говорят, но это ложь! Проект мой! Вы слышали об этой истории, мистер Морленд?

– От моего зятя, который, разумеется, на стороне Гунтрама.

– А ваше мнение?

– Я пришел сюда затем, чтобы составить его. Может быть, теперь вы мне покажете свои работы?

Герман поспешно подошел к шкафу, где лежали его папки. Его руки дрожали, когда он вынимал чертежи и раскладывал их перед американцем, усевшимся за столом.

– Вы, кажется, были очень прилежны, – заметил он.

– Да, я много работал в последние годы.