Кара-курт

— А вы на мэнэ нэ кричить. У комендатури — крычить, а у хати — не крычить. Тут я вам вже не Вареня', а Курбан. А про капырив мени сам мулла прочитав, шоб я напамьять вывчив...

Кайманов и сам понимал, что не годится кричать в чужом доме, да еще на хозяина. Но ему все-таки не хотелось сдавать позиции.

Андрея не оставляло впечатление, что Вареня' их просто разыгрывает, пытаясь прикрыть показной независимостью явное смущение. Надо было еще выяснить, кто этот мулла, который взял на себя обращение неверного капыра в истинную веру, да нет ли у этого муллы еще каких-нибудь советников...

В комнату, скромно опустив глаза, вошла Юлдуз, расстелила чистую салфетку на ковре перед ложем Варени', принялась ставить посуду, раскладывать ложки.

При виде своей молодой жены новоявленный мусульманин расцвел такой радостью, что Кайманов и Самохин только молча переглянулись, а Самохин подумал: «Черт возьми, на такое дело тоже надо решиться».

Молчание затягивалось. Вареня', делая вид, что углубился в чтение, раза два уже глянул на старшего политрука, ожидая, что еще он ему преподнесет.

— Жениться или не жениться, конечно, ваше право, — сказал Андрей, — но ведь не обязательно на такие меры идти. Могли бы и на своем настоять. Юлдуз — современная девушка, рот платком не закрывает, с мужчинами говорит, как равная...

— Колы б одна Юлдуз, — рассудительно возразил Вареня'. — Вона б в мэнэ через нидилю тикэ на украиньской мови розмовляла. А вы идить побалакайтэ со старой, ии матерью, тей шо вам як Серко зубы выскаляла...

Вареня' изобразил для убедительности улыбку «старой», растянув рот и показав два ряда зубов: ровных и белых от неограниченного употребления фруктов. — Та ще й родни у тией видьмы, мабудь, цилых тры хутора... Тут не тэ шо у мусульманство, у туретчину перейдеш.

— Не хуторы, а аулы, Вареня', — поправил его Самохин. — В Турции, кстати, исповедуют тоже ислам.

— Та и я кажу: аулив, — охотно согласился Вареня'. — Ну так шо ж мени було робыть? Га? А, думаю, хай будэ, як воны хочуть! Докы ж неженатым ходыть?

— Кто они? — спросил Самохин. — Нам со старшим лейтенантом тоже хотелось бы знать, кто тут у вас воду мутит.

— Я ж казав: цилых тры хутора, чи то аулив. Хиба ж усих позапоминаешь?

— Не хотите говорить, не надо, — сказал Самохин. — А за то, что мусульманство приняли, придется отвечать перед комсомольской организацией.

— Все одно отвечать, — отозвался Вареня'. — Так хочь женатым. Уси хлопци з жинками живуть, а я шо? У бога теля зъив, чи шо?

— У какого бога, Вареня'? У аллаха, что ли?

— Та, мабудь, зараз так. У аллаха... А зироньку мою Юлдуз я ж так люблю, так люблю, товарищ старший лейтенант, шо хай мэнэ хочь на кусочки порижуть, тике шоб, коли ризать будуть, вона на менэ своими чудовыми очамы дывылась...

В комнату вернулась Юлдуз, выставила роскошное по военному времени угощение: коурму, шурпу, жареную баранину на ребрышках и даже плов.

Посередине салфетки построились хороводом белые фарфоровые чайники с геок-чаем. Как завершение архитектурного ансамбля в центре появилась пол-литровая бутылка с прозрачной жидкостью.

Занавеска на входной двери откинулась, в комнату вошла еще одна женщина. Самохин узнал дочь Хейдара Дурсун. Вела она себя как-то странно, выглядела необычно. От угрюмоватого, испуганного выражения лица не осталось и следа. В нарядной, расшитой узорами темно-красной одежде, в тонком газовом шарфе, изящных чарыках, с насурмленными бровями, лицом, отбеленным каким-то тайным средством, Дурсун выглядела красавицей.

Приветливо улыбаясь, она поманила Андрея жестами, приглашая, очевидно, выйти в соседнюю комнату, повторяя при этом: «Бярикель, лечельник, бярикель», что означало — «Иди сюда, начальник, иди»...

Кайманов, взглянув на Андрея, ухмыльнулся:

— Ай да замполит, — вполголоса сказал он. — На твоем месте я бы тоже овечек не брал...

Андрей с досадой отмахнулся:

— Тебе все смешно...

— Какой там смех: зовут-то тебя, а не меня...

— Бярикель, лечельник, — явно недоумевая, повторила Дурсун. Пожав плечами, она отступила назад, выпустив из рук занавеску. Самохин перевел дух. Но как-то надо было выходить из положения. Видно, день чрезвычайных происшествий еще не закончился. Из соседней комнаты донесся голос старшины Галиева:

— Товарищ старший лейтенант Кайманов, вас просит к телефону полковник Артамонов!

Тут же Андрей услышал быстрый разговор, очевидно, по-туркменски (доносились возбужденные голоса старшины и Дурсун), затем — истошный женский крик.

Вслед за Каймановым Андрей выскочил в соседнюю комнату, увидел растерянное лицо Галиева, в гимнастерку которого двумя руками вцепилась Дурсун. С новым истошным воплем она рванула воротник старшины так сильно, что пуговицы горохом разлетелись во все стороны, а сам Галиев едва удержался, чтобы не упасть.

Со двора, что-то гомоня и выкрикивая, ввалилась в комнату толпа гостей, собравшихся, видимо, по случаю прихода пограничников.

Отскочив от Галиева, показывая на открытой ладони пуговицу с его гимнастерки, Дурсун продолжала кричать что-то такое, что вызывало глухой гнев у окружающих.

Она поворачивалась во все стороны, поднося чуть ли не к носу каждого вещественное доказательство — оторванную пуговицу, явно разжигая и без того накалившиеся страсти.

Андрей видел, как потемнело лицо Кайманова, но Яков пока не вмешивался, видимо что-то обдумывая.

Неподалеку от двери круг гостей расступился, в центре круга оказался чернобородый старик в тюбетейке и халате. Усевшись по-восточному прямо на ковер, он вытащил из-за отворота халата карандаш и лист бумаги из ученической тетради, положил его на услужливо поданную кем-то дощечку, отчетливо сказал по-русски:

— Сейчас будем писать протокол.

Опять поднялся шум. Андрей, остро наблюдая происходящее, уловил, что особенно стараются человек десять гостей, подступая к Галиеву с обвинениями и угрозами.

Юлдуз, нарушая обычай не спорить с мужчинами, тем более с гостями, яростно возражала им. Ее во весь голос звал из соседней комнаты приподнявшийся на своем ложе Вареня', требуя объяснить, в чем причина шума.

— Спокойно, Амир, спокойно. Постарайся не дать себя спровоцировать, — вполголоса проговорил Кайманов. — Надо вызвать представителя власти, — громко заявил он. — Где башлык колхоза Алла Назар? Где председатель аулсовета? Как же вы пишете протокол, когда некому на нем печать поставить?