Карач-Мурза

– Да упокоит Господь душу этого славного витязя в селениях праведных,– перекрестившись, сказал митрополит.– Ну и после того остался ты совсем один среди татар?

– Зачем один? Я остался с матерью, в Сыгнаке, у деда моего, великого хана Чимтая.

– Ив смерти Никиты узрел ты, стало быть, волю Господню к тому, чтобы стал ты татарином?

*Черною смертью, или моровой язвой, называли тогда чуму, эпидемии которой в те времена свирепствовали в Европе и в Азии, унося миллионы жизней.

– Да, аксакал. И если бы я снова не повиновался этой воле, Аллах поразил бы еще кого-нибудь из близких мне людей или меня самого. Я навсегда сохранил в сердце память о родине моего отца, и Руси я хочу только добра. Но сам я теперь татарин. Я начал и кончу свою жизнь в Орде, и потомки мои будут не русскими, а татарскими князьями, как того хочет Аллах.

Карач– мурза замолк, и святитель глубоко задумался. С присущей ему проницательностью он уже отлично разобрался в особенностях душевного склада своего собеседника: Карач-мурза правдив, благороден до мозга костей, не глуп, но слегка наивен… Родившись и прожив всю свою жизнь в Орде, среди татар, он не мог, конечно, противостоять всей окружающей среде, особенно после того, как умер Никита. Немудрено и естественно, что теперь он чувствует себя татарином. Да и кто бы, на его месте, не усмотрел во всем этом воли Божьей? Знать, и вправду была на то воля Божья, и для чего-то привела она сына русского князя в Орду и поставила его возле! самого ханского престола… Обратить его в русского, почитай, не поздно и сейчас, но нужно ли это?-Ну, прибавится на Руси один хороший воин… При своем высоком положении не принесет ли он стократ больше пользы, оставаясь в Орде, ежели сделать его истинным другом Руси и ее пособником? И митрополит, взвесив все это в уме, сказал:

– Ты правильно понял, сын мой: Господь хочет, чтобы ты оставался в Орде, доколе не последует от Него нового указания. Но ужели мыслишь ты, что Он, который есть сама Мудрость, делает это без всякой цели?

– Я не думал об этом, аксакал. Но если у Аллаха есть такая цель, Он сумеет мне указать ее, когда настанет час.

– Этот час настал. Веришь ли ты мне?

– Как я могу тебе не верить, святой отец, после всего того, что я сегодня от тебя услышал?

– Тогда внимай: все свершается по воле Божьей. И это она привела тебя сюда, для того, чтобы я мог указать; тебе твой путь. Да, Господь хотел, чтобы ты вырос в Орде и по внешности стал татарином. Но он хочет, чтобы ты сохранил при этом свое русское сердце. Он высоко вознес тебя в Орде лишь того ради, чтобы ты лучше мог послужить Руси. И когда послужишь,– Он выведет тебя из Орды снова. Я вижу и говорю тебе: ты умрешь на родине своего отца и в вере своих православных предков. И потомство твое не татарскими будет князьями, а русскими! Верь мне,– сие свершится.

– Я верю тебе, отец… Но что я должен делать?

– Господь станет тебе указывать. Ты близок к ханскому трону, и власть твоя будет велика. Никогда не забывай, что ты русский, и где только сможешь для Руси и для народа своего сделать что доброе – делай! Где сможешь отвести от них какое-либо зло или беду,– отведи! Для того Бог и послал тебя в Орду!

– Я всегда буду так делать, клянусь тебе, аксакал! Я сам этого хотел. Но моя мать татарка, я родился и вырос в Орде, я видел от татар много добра и ласки. Не заставляй меня платить за все это неблагодарностью и предательством! Аллах не может этого хотеть!

– Кто тебе говорит о том? Всегда будь чист в делах своих и в совести своей и ничем недостойным себя не пятнай, ни там, ни тут. Но знай и помни одно: не Русь поработила и гнетет татар, а татары Русь. Мы татарам зла не хотим, – места на земле хватает и им, и нам. Но Господь сотворил людей свободными,– искать и добиваться воли – это наше священное право. И мы татарское иго сбросим, сроки уже близки. Ужели же в этом сердце твое будет не с нами, а с татарами?

– Нет, святой отец, в этом сердце мое всегда будет с вами, ибо справедливость и правда на вашей стороне. Я останусь там, куда послал меня Аллах, но если я когда-нибудь подниму оружие против Руси, пусть Он поразит меня смертью!

– Ты хорошо сказал, сын мой. Но поелику ты сам считаешь, что освобождение Руси от татарского гнета есть правое дело, – почто хочешь ныне стать препоною на пути князя великого Дмитрея Ивановича, который о том только и мыслит?

– Стать препоною на его пути? Я не понимаю тебя, отец мой.

– Для того чтобы освободить Русь, Дмитрею Ивановичу, допрежь всего, надобно крепить свою силу и единить русские земли. Тверской князь Михаила Александрович в том ему наибольшая помеха. А ты его руку держишь.

– Я не держу его руку, аксакал. Но великий хан хочет, чтобы я установил между Тверским и Московским князьями мир и защитил справедливость. И я стал на сторону обиженного. Не нарушая воли великого хана, я не могу позволить князю Дмитрею держать в плену князя Михаилу.

– Кто о том говорит? Нешто нам самим сладко держать его в нятьи? Но нам ведомо, что замыслил он против Москвы, потому и хотим обязать его крестоцелованием князю Дмитрею Ивановичу. И ты, как посол великого хана, без труда мог бы принудить к тому князя Михаилу, тако же как Дмитрея принуждаешь отпустить его с миром и без обиды.

– Коли он крест поцелует по принуждению, а не по своей доброй воле, он станет еще злейшим вашим ворогом и клятвы своей все одно не сдержит.

– Тако же и я мыслю. А потому, отпустивши его, мы за ним пуще прежнего будем глядеть в оба глаза. Но тут есть и иное: на Михаилу Тверского ныне все другие князья воззрились, – поцелует он Москве крест либо нет? Коли не поцелует, для всех прочих послужит это великим соблазном. А ежели он, самый из них сильный, Дмитрею покорится,– иные и подавно будут смирны, как овцы.

– Хорошо, аксакал,– немного подумав, сказал Карач-мурза,– пусть будет так, как ты хочешь. Завтра я буду говорить с Тверским князем и заставлю его поцеловать крест великому князю Московскому.

– Ну, вот и ладно. Спаси тебя Господь, Иван Васильевич! После того мы князя Михаилу немедля отпустим,– ты это увидишь своими глазами и перескажешь великому хану. О тебе же я государю нашему Дмитрею Ивановичу скажу, что! ты друг наш верный всегда и всюду. А в нужный час открою ему и твое истинное имя. Ты отселе прямо в Сарай поедешь?

– Нет, аксакал. Отсюда я хочу проехать в Литву, чтобы своими глазами увидеть то, что когда-то ласкало глаза моего отца, чтобы ступить ногой на ту землю, которая должна была стать моей землей.

– Пути Господни неисповедимы. Кто знает? – Может, та земля еще и будет твоей. Не вечно же ей быть под Литвой, а коль скоро литвинов оттуда сгоним, Дмитрей Иванович о праве твоем порадеет… А вот, к слову: слыхал ли ты, что была грамота духовная первого князя земли Карачевской, прадеда твоего Мстислава Михайловича, коя утверждала род твоего отца на большом княжении? И что ту грамоту у родителя твоего покойного выкрали?

– О всем том слыхал я не раз от Никиты, святой отец.

– Стало быть, ведомо тебе и то, кем она была украдена?

– Да, аксакал. Этот злой человек был недостоин жизни, и Аллах покарал его рукою моего отца.

– То истина. Но грамота-то где-нибудь осталась. Вы хоть искали ее с Никитой?

– Нет, аксакал. Зачем она мне?

*Духовная грамота – завещание.

– Как зачем? Ведь с тою грамотой в руках перед законом ты князь земли Карачевской и старший в роду Черниговских князей!