Каракалпак - Намэ

Гонцы оповестили народ, и сразу поубавилось в государстве Туранском жалобщиков и просителей. Не нашлось смельчака, который решился бы пожертвовать своей ногой для удовлетворения желаний своей души. Но вот вдруг приходит к шаху человек и говорит, что у него есть просьба к богу. По условиям тому человеку отрубают ногу, после чего он предстает перед лицом шаха и говорит:

— Великий правитель! Перво-наперво, поблагодарите всевышнего за то, что он сотворил для людей рай. А во-вторых, попросите его, чтобы он навсегда уничтожил ад.

Шах удивился, но просьбу обещал довести до божьего слуха.

Человек возвращался искалеченный, но радостный. Он распевал песни и даже пританцовывал на костылях, притопывая единственной ногой. «Я совершил доброе дело, — думал он, — и отныне все люди во все века будут благодарить меня. Остаток дней моих я проживу в почете и любви, окруженный вниманием». Он бы и дальше размышлял о том же, да только вдруг напали на него голодранцы, которые, увидев калеку, смекнули, что без труда смогут справиться с ним. Его избили и обобрали, унесли одежду и шапку.

Обиженный, разгневанный, оскорбленный в лучших чувствах человек вернулся к шаху и сказал: — Рубите вторую ногу!

— Зачем? — изумился шах. — О чем еще ты хочешь просить Аллаха?

— Я с радостью отдам вторую ногу, лишь бы всевышний никогда не уничтожал ад.

— Хорошо, — заверил шах, — я доведу твои слова до божьего слуха, а еще возблагодарю всесильного и всеблагого за то, что он, мудрый и прозорливый, дал человеку лишь две ноги, а не четыре, как всем остальным тварям божьим.

А еще, увидев, что несчастный избит и раздет, шах повелел дать ему кое-какую одежонку и черную шапку.

И не будет ничего удивительного в том, если мы окажемся потомками того черношапочника».

Так закончил рассказ дедушка. А я подумал, что и впрямь тут не будет ничего удивительного, ведь…

…Моя мать говорила: «Лучше уж быть обиженным, чем обидчиком; лучше уж самому страдать, чем мучить другого».

А отец добавлял: «Кто обжег себе губы горячим молоком, тот и холодной воды не попьет, пока на нее не подует».

* * *

Не ведать за собой грехов, не считать своих ошибок — вряд ли это свойство, достойное человека. Я ошибался часто… Да что тут говорить, порой мне кажется, что любая из моих книг — это большая ошибка. Вот кажется — и все тут.

Дедушка говорил:«Внук мой, за недоразумениями последует и разумение».

Бабушка утешала:«Только один бог безгрешен».

Я успокаивался, приободрялся.

Моя мать остерегала:«В дружбе доверяться человеку, который часто ошибается, — это все одно что в пути доверяться коню, который часто спотыкается».

Услышав это, я собирался внутренне и клялся самому себе, что впредь ни разу не оступлюсь.

Отец говорил:«От просчетов не убережешься. Лишь бы остался цел и здоров, лишь бы не поломал себе шею, спотыкаясь, тогда все будет в порядке, тогда сумеешь прокормить себя».

Я, слыша такие слова, переставал сдерживать себя, распускался, становился беспечным, но…

…Мать возражала:«Не каждого, кто способен прокормить себя, можно считать человеком».

Я задумывался.

Но все равно ошибался, ошибался, ошибался…

3

Строить собственную судьбу — не простое дело. Знавал я людей, чья судьба напоминает дом, возведенный без фундамента. Знавал и таких, кто до старости все укреплял и углублял фундамент, а до стен и кровли так и не дошло. Такая жизнь как переход из детства в детство — всё учатся, учатся, а опыта так и не набрались. Она как плодовое дерево, что зацветает каждой весной, а по осени глянешь — ни единого плода. Да, не простое и, как выясняется, не всем доступное это занятие — прожить жизнь между детством и старостью.

Известно, конечно, что необходимо говорить правду, и только правду, какой бы суровой она ни была. Но суровость и жестокость — разные понятия. Надо ли обращаться, например, к инвалиду: «Эй, хромой»? Помню, в детстве у нас в ауле был больной старик со слезящимися глазами, а мы, по до сих пор необъяснимой ребячьей жестокости, постоянно дразнили его: «Слепой дед, слепой дед!» Довели старика до того, что он вынужден был перекочевать в другой аул.

Умного можно обозвать «дураком»-он лишь рассмеется. Но если дурню будешь объяснять, что он глуп, то пеняй на себя, а заодно прикинь: от большого ли ума ты с ним связался?

Ошибиться — что споткнуться. Можно самому больно удариться, можно ненароком задеть кого-то. Тогда уместно извиниться. Но прятать ошибку что скрывать гвоздь в ботинке — тут и шагу не шагнешь. Иногда спрятанные грехи могут, как гвоздь, колоть даже в гробу.

Рассказ коше-бия. Один из самых жестоких ханов Хорезма хан Аллакул постоянно творил издевательства над безвинными людьми.

Он многим доставил страдания пытками и притеснениями, а других избивал до самой смерти. Однако по прошествии определенного количества времени сам жестокий хан ощутил приближение лица смерти, а с ним и острое недомогание в виде тяжелой болезни.

Поняв, что часы его сочтены, он призвал к себе своих подданных, дабы после собственной кончины избежать компрометирующих слухов и порочащих его воспоминаний. Он обратился к подданным с просьбой: «Простите мне все мои злодеяния и произведите мои похороны путем погребения в ханской усыпальнице».

Но просьба его не только не возымела действия, но более того — привела к обратному результату. Его похоронили не в ханской усыпальнице, а под тропой, ведущей к кладбищу, при этом был издан специальный указ, согласно которому всякий, проходя по могиле ненавистного Аллакула, должен трижды плюнуть и трижды топнуть ногой.

Надо сказать, что это не домысел коше-бия. До сих пор в Хиве экскурсанты по просьбе экскурсоводов оплевывают и притаптывают могилу Аллакула.

Бабушка говорила:«Внук мой, дай бог тебе жить в счастливое время, но не дай тебе бог забыть, что у всякой жизни есть конец».

Моя мать говорила:«Сере, берясь за дело, хорошенько подумай. Но не о том, много ли пользы оно тебе принесет, а о том, не принесет ли оно вреда другим».

4

В детстве, когда я оказывал какие-то услуги старикам, они обычно благодарили меня такими словами: «Да не погаснут лучи твоей жизни, сынок». Долго не мог понять, чего они мне желают. Бессмертия? Так ведь оно все равно невозможно — это я уже тогда понимал. Желают в жизни только радости и света? Хорошо. Но для чего-то ведь существуют в мире ночь и тьма.

«Темнота — это здорово!»- рассуждали мы, ребятня, собираясь воровать дыни на соседних огородах.

«Прекрасная ночь», — вздыхали девушки, которым я мальчишкой таскал любовные записки.