Карамзин
Шрифт:
В создании атмосферы безнаказанности Карамзин прямо обвиняет императора: «Чего Александр не сведает, если захочет ведать? И да накажет преступника! Да накажет и тех, которые возводят его на степень знаменитую! Да ответствует министр, по крайней мере, за избрание главных чиновников! Спасительный страх должен иметь ветви; где десять за одного боятся, там десять смотрят за одним… Начинайте всегда с головы: если худы капитан-исправники, — виновны губернаторы, виновны министры!..»
Вместе с требованием неотвратимости наказания Карамзин требует поднять престиж наград: «Я вижу всех генералов, осыпанных звездами, и спрашиваю: „Сколько побед мы одержали? Сколько царств завоевали?..“ Ныне дают голубую ленту — завтра лишают начальства!.. Сей, некогда лестный, крест Св. Георгия висит на знаменитом ли витязе? Нет, на малодушном и презренном в целой армии! Кого же украсит теперь Св. Георгий? Если в царствование Павла чины и ленты упали в достоинстве, то в Александрово, по крайней мере, не возвысились, чего следствием было и есть — требовать иных наград от государя, денежных, ко вреду казны и народа, ко вреду самых государственных добродетелей… Честь, честь должна быть
Все рассуждения Карамзина ведут к тому, что в настоящее время и в настоящих условиях государственным строем России должно быть самодержавие: «Самодержавие есть палладиум (священное изображение Афины Паллады — символ и залог благополучия и процветания. — В. М.) России: целость его необходима для ее счастья».
Карамзин пишет, что государь должен «возвышать сан» дворянства, ибо «твердо основанные права благородства в монархии служат ей опорою».
Необходимым считает Карамзин повышение нравственного авторитета духовенства: «Как дворянство, так и духовенство бывает полезно государству по мере общего к ним народного уважения… Не довольно дать России хороших губернаторов — надобно дать и хороших священников; без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе».
Также Карамзин касается и одного из самых главных, но официально не обсуждаемого вопроса — крепостного права. «Нынешнее правительство имело, как уверяют, намерение дать господским людям свободу», — начинает он ту часть «Записки…», в которой разбирается эта проблема, и переходит к истории крепостного права в России.
«В девятом, десятом, первом-надесять веке были у нас рабами одни холопы, т. е. военнопленные и купленные чужеземцы, или преступники, законом лишенные гражданства, или потомки их; но богатые люди, имея множество холопей, населяли ими свои земли: вот первые, в нынешнем смысле, крепостные деревни. Сверх того, владелец принимал к себе вольных хлебопашцев в кабалу на условиях, более или менее стеснявших их естественную и гражданскую свободу; некоторые, получая от него землю, обязывались и за себя, и за детей своих служить ему вечно, — вторая причина сельского рабства! Другие же крестьяне, и большая часть, нанимали землю у владельцев только за деньги или за определенное количество хлеба, имея право по истечении урочного времени идти в другое место. Сии свободные переходы имели свое неудобство: вельможи и богатые люди сманивали к себе вольных крестьян от владельцев малосильных, которые, оставаясь с пустою землею, лишались способа платить государственные повинности. Царь Борис отнял первый у всех крестьян волю переходить с места на место, т. е. укрепил их за господами, — вот начало общего рабства. Сей устав изменялся, ограничивался, имел исключения и долгое время служил поводом к тяжбам, наконец, утвердился во всей силе — и древнее различие между крестьянами и холопями совершенно исчезло».
Карамзин был противником крепостного права, он желал его уничтожения, но в то же время старался предвидеть следствия, поскольку перед его глазами стояли примеры того, что самые благие начинания (включая революцию) оборачиваются бедой и несчастьем. То, что писал Карамзин о крепостном праве в 1811 году в «Записке…», он не считал окончательной истиной и искал выхода из созданной историческими обстоятельствами проблемы и много лет позже. В конце 1818 года, когда П. А. Вяземский горячо высказывался против крепостного права, Карамзин его спрашивал: «Желаю знать, каким образом вы намерены через или в 10 лет сделать ваших крестьян свободными; научите меня, я готов следовать хорошему примеру».
В «Записке…» Карамзин рассматривает гражданские и имущественные права крестьян и помещиков:
«Следует: 1) что нынешние господские крестьяне не были никогда владельцами, т. е. не имели собственной земли, которая есть законная, неотъемлемая собственность дворян. 2) Что крестьяне холопского происхождения — также законная собственность дворянская, и не могут быть освобождены лично без особенного некоторого удовлетворения помещикам. 3) Что одни вольные, Годуновым укрепленные за господами, земледельцы могут, по справедливости, требовать прежней свободы; но как — 4) мы не знаем ныне, которые из них происходят от холопей и которые от вольных людей, то законодателю предстоит немалая трудность в распутывании сего узла гордиева, если он не имеет смелости рассечь его, объявив, что все люди равно свободны: потомки военнопленных, купленных, законных невольников, и потомки крепостных земледельцев, — что первые освобождаются правом естественным так же, как вторые — правом монарха самодержавного отменять Уставы своих предшественников. Не вступая в дальнейший спор, скажем только, что в государственном общежитии право естественное уступает гражданскому и что благоразумный самодержец отменяет единственно те Уставы, которые делаются вредными или недостаточными и могут быть заменены лучшими».
Далее Карамзин, основываясь на выводе, что земля, «в чем не может быть и спора — есть собственность дворянская», обрисовывает картину личного освобождения крестьян без земли.
Поскольку работа на земле — единственный источник существования крестьянина, то он вынужден будет остаться у помещика на его условиях, но при этом, задает Карамзин вопрос, не очень-то веря в гуманность российского помещика, «надеясь на естественную любовь
человека к родине, господа не предпишут ли им самых тягостных условий? Дотоле щадили они в крестьянах свою собственность, — тогда корыстолюбивые владельцы захотят взять с них все возможное для сил физических: напишут контракт, и земледельцы не исполнят его, — тяжбы, вечные тяжбы!..». Не имеющие возможности исполнить контракты будут искать более легких условий, переходить с места на место, превратятся в бродяг. Это уже беда и для них, и для государства: казна лишится податей, многие поля останутся необработанными, житницы пустыми, количество хлеба в стране резко уменьшится. Лишенные средств к существованию и надзора помещиков крестьяне «начнут ссориться между собою и судиться», «станут пьянствовать, злодействовать — какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников».Вызывает у Карамзина страх также нравственное и психологическое состояние крестьян, которые при освобождении, став юридически полноправными гражданами, будут оказывать сильнейшее влияние на общественную нравственность и общественные учреждения: при закрепощении, говорит он, «они имели навык людей вольных — ныне имеют навык рабов». Все это «худо для нравов и государственной безопасности». Карамзин не говорил о крестьянском возмущении, о пугачевщине, в которой вполне проявился «навык рабов», но, безусловно, думал о ней.
В современных условиях, считал Карамзин, «неудобно возвратить» крестьянам свободу по причине внутренней — общественной, юридической, нравственной и психологической — неподготовленности России. Невозможно подвергать испытаниям государственный и общественный строй и ввиду внешней угрозы — войны с Наполеоном.
В то же самое время Карамзин полагает, что нужно постепенно готовить Россию к отмене крепостного права, крестьян — «исправлением нравственным», их владельцев — государственным контролем. Предупреждая, что лишение дворянства его имущественных прав неминуемо расстроит государственное управление, поскольку именно дворянство его осуществляет, Карамзин говорит, что «первая обязанность государя есть блюсти внутреннюю и внешнюю целость государства» и, только учитывая это, он должен подходить к решению других проблем, в том числе и к отмене крепостного права.
Государь, пишет Карамзин, «желает сделать земледельцев счастливее свободою; но ежели сия свобода вредна для государства? И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам, откупщикам и судьям бессовестным? Нет сомнения, что крестьяне благоразумного помещика, который довольствуется умеренным оброком или десятиною пашни на тягло, счастливее казенных, имея в нем бдительного попечителя и заступника. Не лучше ли под рукою взять меры для обуздания господ жестоких? Они известны начальникам губерний. Ежели последние верно исполняют свою должность, то первых скоро не увидим; а ежели не будет в России умных и честных губернаторов, то не будет благоденствия и для поселян вольных».
Карамзин подводит итог всему сказанному в «Записке…», веря в будущее России.
«Державы, подобно людям, имеют определенный век свой: так мыслит философия, так вещает история. Благоразумная система в жизни продолжает век человека, — благоразумная система государственная продолжает век государств; кто исчислит грядущие лета России? Слышу пророков близкоконечного бедствия, но благодаря Всевышнего сердце мое им не верит, — вижу опасность, но еще не вижу погибели!
Еще Россия имеет 40 миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он как человек ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностью будущего исправления ошибок.
Если Александр вообще будет осторожнее в новых государственных творениях, стараясь всего более утвердить существующие и думая более о людях, нежели о формах, ежели благоразумной строгостью обратит вельмож, чиновников к ревностному исполнению должностей; если заключит мир с Турцией и спасет Россию от третьей, весьма опасной, войны с Наполеоном, хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом или с целостью бытия; если он, не умножая денег бумажных, мудрою бережливостью уменьшит расходы казны и найдет способ прибавить жалованья бедным чиновникам воинским и гражданским; если таможенные Уставы, верно наблюдаемые, приведут в соразмерность ввоз и вывоз товаров; если, — что в сем предположении будет необходимо, — дороговизна мало-помалу уменьшится, то Россия благословит Александра, колебания утихнут, неудовольствия исчезнут, родятся нужные для государства привычки, ход вещей сделается правильным, постоянным; новое и старое сольются в одно, реже и реже будут вспоминать прошедшее, злословие не умолкнет, но лишится жала!.. Судьба Европы теперь не от нас зависит. Переменит ли Франция свою ужасную систему или Бог переменит Францию — неизвестно, но бури не вечны! Когда же увидим ясное небо над Европой и Александра, сидящего на троне целой России, тогда восхвалим Александрово счастье, коего он достоин своею редкою добротою!
Любя Отечество, любя монарха, я говорил искренно. Возвращаюсь к безмолвию верноподданного с сердцем чистым, моля Всевышнего, да блюдет царя и Царство Российское!»
Александр мог ознакомиться с «Запиской о древней и новой России…» или ночью (разговор о самодержавии, о котором писал Карамзин Дмитриеву, продолжался приблизительно час, так что время для чтения перед сном у императора было), или утром 19 марта. Карамзин и Екатерина Павловна с волнением ожидали результата. Спрашивать было невозможно, оставалось ждать.
Этот день был очень тяжел для Карамзина: сначала томительное ожидание, затем совершенно неожиданная реакция царя. Карамзин лишь немногим рассказывал о том, что произошло тогда. Его рассказ кратко записал историк К. С. Сербинович, который был близок с Карамзиным в последние годы его жизни: «На другой день после чтения, в день отъезда, Карамзин с великим удивлением заметил, что государь был совершенно холоден к нему и, прощаясь со всеми, взглянул на него издали равнодушно».