Караван в горах. Рассказы афганских писателей

Мулла обратился к собравшимся:

— Вы свидетели, что у этого старика ничего больше нет. Это все его состояние!

В «божьем доме» принялись обсуждать, что делать с несчастным.

— А ну как умрет, что тогда? — спросил Хан-гуль.

Ему никто не ответил.

— Если он умрет ночью, пусть парни отнесут тело в мечеть в нижнее село, — предложил Хан-гуль, словно обращаясь к самому себе. — И надо хранить это в тайне, чтобы никто не узнал. А то ведь дознаются власти, нагрянут родственники умершего, станут с нами судиться, и бог знает, что из этого выйдет.

Его поддержал кто-то из богомольцев:

— Да, полицейских мы хорошо знаем. Про хурджин скажут, что это шкатулка с золотом, а из двенадцати рупий сделают кругленькую сумму. Не говоря уже о том, что затеют дело об убийстве и мести!

Тут снова вмешался Худай-дост Ака.

— Но ведь божий гнев страшнее, чем гнев хакима. Если мы унесем отсюда этого странника, раба божьего, и бросим где-то, бог не простит нам. Лучше оповестить старосту и, пока бедняга жив, показать его и его имущество.

— В этом случае, значит, малику повезет, — насмешливо заметил Хан-гуль.

Это услышали их сыновья. Неизвестно, как получилось, но они затеяли драку. И вот в «божьем доме», где слышались только молитвы, разразился скандал. Из уст верующих полетели непотребные и оскорбительные слова. Поносили ни в чем не повинных женщин и их славных сыновей.

Я вернулся домой еще засветло. Счистил снег с крыши и вместе с сестрами сел поесть. Суп из вяленого мяса оказался невкусным из-за добавленной в него пшеницы. Мы еще сидели за столом, когда пришел отец и сказал:

— А тот больной странник один остался в мечети. Все разошлись по домам. Ешь быстрее и беги туда, чтобы бедняга не умер без покаяния.

Я побежал в мечеть, проваливаясь по колено в снег. Небо плотно заволокли тучи. Лишь в просветах между ними поблескивали звезды, как слезы в синих глазах.

Вокруг ни души. Все словно вымерло. Даже собаки не лаяли. Только ветер выл в ветвях деревьев. Вдруг на меня напал страх. Я пустился бежать. Мне почудилось, будто навстречу выскочил волк. Весь дрожа, я остановился как вкопанный, хотел позвать на помощь, но тут меня окликнул Пирак, служка из мечети:

— Кто там? Чего остановился?

— Это я. Чтоб тебе пусто было. У меня сердце едва не лопнуло.

Он рассмеялся, подошел и протянул мне свои большие шершавые руки. Блестя белками глаз, поздоровался и сказал своим громовым голосом:

— Знаешь, иду и думаю: ведь старик один в мечети.

— Дай бог тебе счастья за твою доброту, — сказал я, хотя знал, что шел Пирак не из жалости к страннику, а за его хурджином и кошельком: он и раньше крал обувь и еще кое-какие вещи прохожих, искавших приют в «божьем доме». В мечети, когда мы вошли, пахло копотью от горевшей там керосиновой лампы. Странник все так же хрипел. При свете лампы видно было, как блестят на его лице капельки пота.

Я постарался представить себе историю жизни этого странника и не заметил, как меня сморил сон. Спал я так крепко, что не слышал, как в мечети устроились на ночлег парни, уходившие с караваном на заработки:

Проснулся я на исходе ночи. Лампа едва светилась, парни спали глубоким сном. Странник лежал с открытым ртом, глаза его подернулись пленкой, из груди больше не вырывались хрипы. Ветер стих. В мечети все было по-прежнему, если не считать того, что кто-то украл халат умершего путника.

Ночь кончилась. Сколько после нее миновало дней и ночей, месяцев, лет! Сколько людей прошло по дороге! Ни один не спросил об умершем страннике. Так никто и не узнал, кто он, откуда родом и куда держал свой путь.

Перевод с пушту Л. Яцевич

Разек Фани

Баранэ[ Баранэ — один из районов старой части г. Кабула.]

I

Мы жили в то время в старом городе, в Баранэ. В наш переулок, где было множество высоких глинобитных стен, никогда не проникало солнце, как в глубокое темное ущелье. Под стенами от постоянной сырости образовались ямы, похожие на люки. Казалось, они раскрыли свои пасти, полные нечистот, и дышат на прохожих зловонием.

Узкий арык посреди переулка служил одновременно сточной канавой для близлежащих домов. Арык заканчивался рвом, наполненным грязной водой и помоями.

Только два дома в переулке были оштукатурены. Один принадлежал Хакиму, другой — купцу Хаджи’. Эти дома все хорошо знали и, если надо было дать свой адрес соседу, говорили: «Через два дома после дома Хакима», — или: «Не доходя трех домов до купца Хаджи». И сосед знал, куда идти.

Наш дом стоял в нижней части переулка, возле рва. Из дворика, так же как из соседних, виден был лишь крохотный клочок неба. Светало у нас позднее, чем в других районах города, а вечерние сумерки сгущались раньше.

Весной канава превращалась в небольшой водоем, наполненный гнилой зловонной водой зеленого цвета. Зимой — замерзала, становясь местом игр детей и подростков. Они приносили с собой веники, сметали снег и с утра до вечера катались на льду. Некоторые прибивали к ботинкам пучки соломы, чтобы легче было скользить. И тогда башмаки издавали особый звук, а на ледяной поверхности появлялся своеобразный узор. Малыши с завистью смотрели на старших и хлопали от восторга замерзшими ладошками.

У арыка жило несколько бездомных собак, друзья ребят из нашего переулка. У каждой была кличка. Черную собаку прозвали Вороном, белую — Снежинкой, черную с белыми подпалинами — Пеструшкой. У каждой собаки были свои покровители. Одни любили Ворона, другие — Снежинку. И каждый приносил своей любимице, которую считал собственностью, хлеб и кости. Бывало, что к нам забредала чужая собака. Тогда Ворон и Снежинка поднимали переполох и с лаем изгоняли непрошеную гостью. А ребята, охотники до всяких забав, скача и прыгая, науськивали собак: «Эй, Ворон, Снежинка, Пчелка! Куси его!»

Однажды нам показалось, что Пчелка, рыжая собака, потолстела. Через некоторое время живот ее опал. А спустя несколько дней под стеной одного из домов, возле телеграфного столба, на берегу канавы мы нашли нескольких темнорыжих щенков с черными мордочками. Они барахтались возле Пчелки и тихонько попискивали.

— Смотрите, Пчелка ощенилась! — радостно закричали ребята.

Щенки были прехорошенькие, с маленькими мордочками и блестящими черными глазками. Через месяц-другой щенки подросли. Я принес одного домой и спрятал в подполе, посвятив в эту тайну младшего братишку Хабиба. Мы то и дело таскали туда еду. К нашей радости, щенок с жадностью съедал все. Иногда вечером он начинал скулить или затевал возню. Отец в конце концов догадался, в чем дело, отругал нас и выбросил щенка из дома. Но мы снова его принесли. Он опять выбросил, мы опять принесли. Так продолжалось до тех пор, пока отец не смирился с фактом существования собаки в доме и разрешил нам за ней ухаживать. Щенка назвали Барсом, отвели ему во дворе место, а мать дала веревку, чтобы его можно было привязать. Теперь, стоило кому-нибудь чужому войти во двор, как Барс готов был броситься на него и заливался яростным лаем. Я же, очень гордый, подходил и успокаивал пса, положив ему руку на спину.