Караван в никуда
Шрифт:
А позже Аларик в первый раз увидел город-призрак.
По крайней мере, это выглядело как город на горизонте на юге, размытые очертания башен и стен в дрожащем мареве пустыни и серебристая вода, окружающая их. Аларик понял, что смотрит на это, открыв рот от изумления, а потом услышал, как люди позади смеются. Но смех сразу же прекратился, когда из ряда выскочил верблюд, галопом ринувшись к горизонту. Всадник в темно-зеленой головной повязке гнал его ударами посоха. Рудд проехал мимо Аларика.
– Поехали со мной! – крикнул он и снова свернул на юг. От каравана отделились четверо всадников и поскакали
Пирос выехал из колонны, но не стал подъезжать к тем, кто окружил сына. Аларик придержал верблюдицу, чтобы ехать вровень с ним. Караван шел вперед, и они отстали.
– Он сказал мне, чтобы я с ним ехал, – сказал менестрель.
– Сам понимаешь, чем бы это кончилось, – ответил Пирос, едва глянув на него. Махнул рукой в сторону каравана. – Догоняй остальных.
– Менестрель всегда ищет сюжеты для новых песен, – сказал Аларик. – Я думаю, лучше я здесь буду.
– Это будет не слишком хорошая песня, – пробормотал Пирос.
Аларик показал на горизонт.
– Сам по себе город стоит песни.
Он глядел, как всадники повернули обратно к каравану, и увидел, что далекий образ города задрожал, расплылся, а затем и исчез, оставив после себя лишь серебристое пятно, похожее на воду.
– Хотя бы вода настоящая? – спросил он.
– Даже она не настоящая, – ответил Пирос.
– Наверное, очень заманчиво для тех, у кого поменьше припасов, чем у нас.
Пирос еле заметно покачал головой.
– Не важно, как далеко ты уедешь, как быстро поедешь, он всегда будет вдали. Когда я был молод и пересекал пустыню со своим отцом, я это узнал.
Он наклонился вперед, упираясь руками в бедра.
– Были и времена, когда мой сын тоже понимал это.
Всадники вернулись, один из них держал поводья верблюда, на котором ехал Рудд.
– Ты виноват, что они не подождали, – угрюмо сказал Рудд, проезжая мимо отца.
Пирос не ответил. Просто показал на удаляющийся караван и развернул верблюда, чтобы догнать остальных. Фолеро даже приказывать не пришлось, она сама прибавила шаг, пристраиваясь за остальными верблюдами, и менестрелю пришлось схватиться за петли спереди и сзади, чтобы усидеть, когда она перешла на рысь.
Вечером, когда приготовили ужин и люди собрались, чтобы послушать пение Аларика, Рудд протолкался сквозь толпу и уселся почти у ног менестреля. Он не подпевал вместе с остальными, но слегка кивал в такт музыке и иногда улыбался, хотя Аларик и не был уверен, что это относится к его песням. Темнело, слушатели постепенно расходились, но Рудд остался. Наконец Аларик отложил лютню в сторону, и лишь тогда Рудд позволил двоим мужчинам отвести его в палатку. Аларик перешел к другому костру, поменьше, где Пирос обсуждал дальнейший путь с теми, кто ехал в голове каравана. Дождался, пока разговор закончился и все стали расходиться по палаткам. Часовые сидели у большого костра, в стороне, и Аларик оказался наедине с Пиросом.
– Тяжело, наверное, когда у тебя сын такой, – сказал Аларик.
Пирос пару секунд смотрел на маленькие языки пламени.
– У большинства
людей получается с ним обходиться. Иначе я бы давно его потерял.Аларик подобрал поварешку, которой мешали кашу, перевернул и поковырял ручкой в углях. Те на мгновение вспыхнули, источая приятное тепло.
– Он всегда таким был?
Пирос снова умолк, надолго.
– Нет, не всегда, – наконец ответил он. – Я думал, что он когда-нибудь займет мое место. Он был хорошим наездником. Рано научился ездить, ездил лучше, чем большинство тех, кто в этом караване. Но это было прежде.
– Прежде?..
Каравановожатый вздохнул.
– Мне, наверное, следует удивиться, что тебе никто еще не рассказал. Значит, все они верны клятве.
Аларик ждал.
– Я бы попросил поклясться и тебя, но не думаю, что ты сделаешь это или что будешь соблюдать клятву. После того, как слышал твои песни. Когда ты их поешь, люди себя в них узнают?
Аларик слегка улыбнулся.
– Я был бы дураком, если бы вкладывал в песни слишком много правды. Слишком шкуру свою ценю.
Пирос взял несколько кусков сушеного верблюжьего навоза из кучи рядом с собой и кинул в костер. Они загорелись.
– Так я и думал.
Аларик оперся локтем о колено.
– Люди узнают себя, когда что-то рассказывают, даже если рассказ не о них. Я могу поклясться, что никто никогда не узнает тебя в моей песне, кроме тебя самого. Или твоего сына. Да и петь песни об этом путешествии я стану так далеко отсюда, что никто ничего не узнает, поскольку они и имени твоего не знают.
Пирос пожал плечами.
– Даже не знаю, почему меня это беспокоит. Но беспокоит.
Он искоса поглядел на Аларика.
– Тем не менее, во мне есть нечто тщеславное и жадное, что желает слышать, что ты споешь о нас. Которое желает бессмертия, того, что ты даешь своими песнями. В моем возрасте, наверное, это единственное бессмертие, которое мне суждено.
Он поглядел через плечо на палатку, ту, где спал его сын.
– Внуков у меня не будет, уж точно.
Аларик протянул руку к чайнику, стоящему на огне. На дне оставалось немного жидкости, и он налил себе полчашки крепкого чая.
– Бессмертия я не гарантирую.
Пирос взял у него чайник и налил чая себе.
– Не надо скромничать, менестрель. У тебя уже есть песни, которые старше нас обоих, вместе взятых.
– Тогда расскажи свою историю. Или то, что ты желаешь, чтобы я услышал.
– Не… не правду?
– Никто не говорит о себе всей правды, никогда. Мы говорим то, что желаем представить на суд других, хорошее или плохое. Когда я услышу твой рассказ, может, я сделаю из него нечто большее.
Аларик подул на чай, чтобы остудить его, и отпил.
– Может, я спою о башнях до небес в заброшенном городе, где мы побывали. У него есть название?
Пирос отпил большой глоток чая.
– Я слышал, что он назывался Обителью, – тихо сказал он.
– Красивое, романтичное название, – заметил Аларик.
– И что, ты думаешь, мы нашли бы в нем?
Аларик слегка улыбнулся.
– Конечно же, то, чего желали наши сердца. Разве не этого все мы ищем?
Пирос прокатил чашку в ладонях.
– Наверное, именно поэтому он всегда отступает так, что его не настигнешь.