Карающая богиня, или Выстрел в горячее сердце

– Нормально, привык уже.

– Давай подую. – Она стала осторожно дуть на разодранное плечо, целовать его, едва касаясь губами. – Прости меня, мой мальчик… Пойдем, я там щи сварила, с похмелья хорошо пойдут.

– Спасибо, родная, – искренне сказал Женька. – Мне всегда так приятно, когда ты обо мне заботишься, аж сердце щемит. Ты одевайся пока, я тоже пойду рожу в порядок приведу, а то мухи и те мимо не летают.

Накинув футболку Хохла, вполне заменившую платье, Коваль пошла в кухню, накрыла на стол и уселась на табуретку, поджав ноги и взяв сигарету. Нет, все, пора домой, она не могла здесь больше, хватит деревенской экзотики. Так и заявила вернувшемуся из бани Хохлу, на что тот только фыркнул:

– Это не тебе решать.

– Да? А кому же, интересно? Тебе?

– Да, – кивнул он, дуя на горячие щи в тарелке. – И как только я решу, что пора, так мы и поедем, ни секунды не задержимся. Ты пойми – об этом доме никто не знает, только Игореха, что нас привез, но он – могила, не сдаст ни за что, он мне жизнью обязан. И здесь никто тебя не найдет – ни свои, ни менты. А тебе срочно понадобилась дыра в голове, как я погляжу? Ведь кто-то заказал тебя, а это значит, что еще не все закончилось, и Бес мутит там что-то, и Ромашин твой… Не лезь ты на пику, Коваль, что за привычка у тебя? О чем печалишься – дело налажено, команда под родным племянником, все отлично, отдыхай!

– Тебе легко говорить, – вздохнула Марина, прекрасно понимая, что он прав во всем, – а я привыкла все сама контролировать…

– Отвыкай! – отрезал Женька. – Вон, щи вари лучше – клёво выходит.

– Помечтай! – огрызнулась она, вставая и отшвыривая табуретку. – Я тебе не домохозяйка!

– И зря, кстати, – заметил спокойно Хохол, доедая щи и отставляя тарелку. – Иногда можно и побаловать любимого охранника.

– Кто сказал – любимого? – Марина подперла кулаком щеку и посмотрела на Хохла из-под челки, едва сдерживая улыбку.

– А я знаю, что глубоко в душе ты меня любишь, киска, только боишься признаться в этом даже самой себе, – улыбнулся он, вставая и приближаясь к ней. – Спасибо, родная, мне полегчало. – Он подхватил ее на руки, целуя в губы. – Хочешь, на речку тебя отвезу?

– То орешь, чтобы к воротам не подходила, а то на речку…

– Я место знаю, где никто не бывает, там обрыв и купаться страшно, потому что очень глубоко, но ты ведь хорошо плаваешь.

– Замечательно! – с сарказмом проговорила Коваль, пытаясь освободиться от его рук. – Место, значит, гиблое, но мне можно! И еще – как ты, может быть, заметил, мне надеть нечего – майку мою ты разодрал в порыве страсти, а купальник мы почему-то не захватили. Забыли, да?

Женька захохотал, поставил ее на пол, чмокнув в макушку:

– Ох, и язва же ты, киска! Доеду сейчас до рынка, там каким-то шмотьем торгуют.

– Ага, могу представить! – усмехнулась она. – Давненько я не выглядела, как дешевка с трассы, – давай, Женечка, наряди меня во чтонибудь эдакое!

– Киска, там, конечно, не Диор и не Шанель, но уж наверняка можно что-то найти, ходят же тут люди в чем-то.

– Ой, забодал ты, езжай уже, а то опять до ночи прособираемся, – отмахнулась Марина, уходя в комнату.

Хохол вернулся часа через полтора, привезя, к Марининому искреннему удивлению, вполне приличный сарафан и купальник.

– Давай, переодевайся, да поехали, а то и правда до ночи проваландаемся.

Как же давно Марина не была за пределами двора, просто на улице, по которой ходят люди… Деревенька оказалась небольшая, всего две длинные улицы, старые в основном домишки, возле некоторых на лавках восседали старушки, выставив поближе к дороге банки с молоком и первую огородную зелень в пучках.

– Молочка не хочешь? – спросил Хохол, перекидывая в зубах спичку, и Коваль засмеялась:

– У меня теперь на всю жизнь к нему стойкое отвращение!

Он завез ее в какую-то глухомань, где летали огромнейшие комары и было так тихо, что даже в ушах звенело. Пахло свежей травой, какими-то цветами и рекой, медленно текущей внизу под обрывом. Хохол кинул прямо на траву одеяло, прихваченное из дома, разделся и вопросительно посмотрел на Марину:

– Ждешь кого-то?

– Нет… Женька, я так давно не была в таком месте, здесь так хорошо…

– Пойдем, искупаемся, потом будешь дальше восхищаться.

Она послушно сбросила сарафан, шагнула к нему:

– Только ты первый, а то я боюсь незнакомых водоемов.

Хохол без слов сиганул с обрыва ласточкой, взметнув вверх целый фонтан брызг, вынырнул далеко от берега и растянулся на воде:

– Иди ко мне!

Коваль с некоторой опаской приблизилась к краю обрыва, посмотрела вниз – высоковато… Но в воде был Женька, и она решительно шагнула вперед, закрыв глаза и погружаясь в холодную воду. Дна действительно не было, Марина опускалась все ниже, а почвы под ногами не чувствовала, запаниковала и начала судорожно выталкиваться вверх. Когда же ей это удалось и она вынырнула, рядом оказался Хохол, моментально прижавший ее к себе:

– Испугалась, киска? Глубоко?

– Ужас какой-то…

– Ну, все, я же с тобой.

Они долго плавали в голубоватой, прозрачной воде, Коваль устала с непривычки, и Женька то и дело подплывал и укладывал ее на спину, поддерживая.

– Хватит уже, давай выбираться отсюда, – сказал он решительно, когда увидел ее посиневшие губы.

Выбраться оказалось намного сложнее – склон обрыва был очень крутой, и Марина еле-еле поднялась наверх, цепляясь за Женькину руку. Растянувшись на одеяле, она закрыла глаза и мечтательно проговорила:

– Знаешь, вот так можно всю жизнь лежать – солнышко, трава, река рядом… Хорошо…

Она валялась на одеяле, сбросив мокрый купальник, а Женька отошел куда-то и вскоре вернулся с букетом синих ирисов, пахнущих медом, положил их ей на живот, сам тоже прилег на одеяло. Марина поднесла цветы к лицу, вдыхая их сладкий, пьянящий запах, посмотрела на улыбающегося какой-то виноватой улыбкой Хохла и вдруг заплакала от душившего чувства вины перед ним.

– Киска, ну что ты, маленькая моя? – Он уткнулся лицом ей в шею, сбросив ирисы на одеяло. – Не плачь, любимая, все у нас с тобой хорошо будет…

– Женька… почему ты всегда прощаешь меня?

– Потому что люблю больше жизни, киска, – мне ничего не надо, только ты. – Он шептал на ухо какую-то ласковую чушь, и Марина успокаивалась, прижимаясь к нему.

Точно говорят – все бабы в душе кошки, ласкаются к тому, кто по шерстке погладил, вот и Коваль не исключение.

Она встала во весь рост, потянулась, зажмурившись от пробивающегося через листву уже заходящего, но все еще яркого солнца. Хохол рукой дотянулся до ее ног, поглаживая их и восхищенными глазами глядя на Марину снизу вверх: