Карающий меч удовольствий

Я молча вышел. И тут же столкнулся со своим управляющим, вернувшимся с лекарем, с которым я был немного знаком. Мы обменялись короткими приветствиями, и старуха повела его к Элии. Мы с управляющим остались с глазу на глаз.

— Как это произошло? — спросил я.

— Внезапная лихорадка… — промямлил тот и отвел взгляд.

Я подошел к нему ближе с намерением вытрясти из него правду и ненавидя себя за это, опасаясь того, что могу услышать, но все равно не в силах сдержать слов:

— Говори правду или я сдеру с тебя шкуру! Лихорадка. Да. Но не обычная лихорадка. Эта старая карга знала об этом еще три дня назад. А ты! Неужели госпожа Элия подкупила тебя, чтобы ты молчал?

Он ничего не ответил. Я поднял было руку, чтобы ударить его, но сдержался. Элия действительно просила его ничего мне не говорить. Значит, она хотела умереть. А теперь он перепугался, что она и в самом деле умрет. Но лихорадка? Как она заразилась ею? Что еще она просила скрыть от меня?

Лекарь вышел из комнаты, грустный и бледный. За ним стояла и слушала старуха с перекошенным от страха лицом.

— Надежды на то, что нам удастся ее спасти, нет, — заявил лекарь безо всяких соответствующих случаю оптимистических фраз и попыток утешить. — У нее тяжелое воспаление легких. Она перенесла шок и переохлаждение и заболела тяжелейшей речной лихорадкой.

Я уставился на него, ничего не понимая.

— У нее нет сил сопротивляться болезни, — покачал головой лекарь. — И я не думаю, что у нее есть желание выжить.

Его глаза были полны живого любопытства.

— Я дал ей пилюли, которые облегчат ее страдания. Я буду приходить каждый день. Но ничего не поделаешь. Возможно… — Он замялся, увидел выражение моего лица, а потом передумал. Уныло поклонился и ушел.

Я повернулся к своему управляющему.

— Значит, она пыталась наложить на себя руки, — сказал я.

Я почти чувствовал холод воды, прилипшие водоросли, мягкую грязь и скользкое речное дно.

— Я не знаю, господин, — сказал он беспомощно. — Она куда-то ушла ночью. Раб у дверей видел ее. Какие-то неотесанные крестьяне принесли ее домой перед рассветом. Сказали, что она упала в Тибр, а они ее спасли. Я хотел сразу же послать за лекарем, но старуха остановила меня. Предупредила, что хозяйка пришла в сознание и строго-настрого запретила это. И тебе не велела говорить. Все происшествие должно быть забыто. Что я мог поделать? Откуда мне было знать, что может случиться такое?

— Да, — ответил я автоматически, почти не слыша его слов, — откуда тебе было знать. А вот мне бы следовало знать!

— Господин?

— Ничего. Иди к себе.

Элия умерла через три дня около полуночи, так и не заговорив снова. Я был в комнате с ней, когда ее затрудненное в забытье дыхание прервалось и больше не возобновилось. В смерти, как и в жизни, она осталась загадкой, сама ее смерть с ее мучительной неопределенностью так сильно подорвала мою самооборону, как не могло ее недружелюбие при жизни. Неужели она следила за мной той ночью? Неужели в этой холодной натуре оставалось место для ревности? Неужели стремление обладать, желание и даже любовь скрывались за маской безразличия? Знать об этом мне не дано. И все-таки, неужели она не всегда ненавидела меня? Этот вопрос эхом отдавался в моих пустых комнатах.

После смерти Элии весь мой дом с его напряженной тишиной, казалось, осуждал меня. Рабы говорили тихими голосами. Умерла не только Элия.

По мере того как мой ум медленно успокаивался, я стал ощущать настоятельное желание, которому больше не мог противостоять, — вернуться к Никополе. На этот раз ночь была темная и облачная с надвигающейся в воздухе грозой. Я сунул под плащ тяжелый кинжал. Страж у дверей поприветствовал меня, когда я прошел, и я спиной почувствовал его любопытный взгляд — он знал, куда я иду, и был оскорблен и одновременно удивлен.

«Это будет неплохим поводом для сплетен, — угрюмо думал я, шагая по улице. — Пусть себе думают, что хотят».

Однако позднее Никопола не была столь же безразличной, как я. Она выслушала в молчании, как я умолял ее жить со мной открыто, заботиться о Корнелии, оставить жизнь, которую она вела до этого. Это были прерывистые, наивные речи. Когда мои неуверенные заикания замолкли, она, сказала очень ласково:

— Луций, мой дорогой, не будь глупцом. Мне сорок один год. Я была куртизанкой всю свою жизнь. Такой поступок разрушит твою карьеру еще до того, как она началась. Ты вернешься в свой дом, когда я закончу говорить с тобой. Ты помиришься со своим отцом и его женой. Она позаботится о Корнелии и одарит тебя своей дружбой.

Теперь Никопола смотрела на свои руки, где блестели золотые кольца, а не на меня.

— В тебе еще нет твердости, Луций. Разве ты забыл, что мать Элии и сама не отличается здоровьем?

Это было правдой, она страдала болезнью сердца, вызванной, как я подозревал, излишествами роскошной жизни, в которые ударился мой отец, а она добровольно последовала за ним.

— Ты знаешь о том, что она может оставить свою собственность по завещанию?

Глаза Никополы вопросительно вспыхнули.

— Я не думал…

— А следовало бы! Нет причины, которая помешала бы тебе унаследовать состояние твоей мачехи.

Я почувствовал в горле комок желчи: хуже моего инстинктивного отвращения было осознание, что я слышу истину, и именно из уст Никополы.

— Оставь меня теперь, Луций! И не навещай до тех пор, пока Рим не забудет о смерти твоей жены. Ты в ответе не только за свою совесть и страсти.

Никопола грустно улыбнулась, оглядывая меня с головы до ног.

— У тебя никогда не будет недостатка в деньгах, — сказала она, и в ее голосе прозвучали одновременно и горечь, и любовь.

Тогда я вышел вон, опустошенный и усталый. Никопола знала меня лучше, чем я знал себя самого. Наверное, она предвидела это, как предвидела мои желания — фаталистично, как нечто, заслуживающее гнева, а не скорби, но предсказуемое и принимаемое.

Когда я взобрался на Эсквилин, забрезжил рассвет, ясное небо было бледно-лимонным.

Солнце вставало, затопив Капитолийский холм золотым сиянием. На углах улиц неопрятные девушки наполняли ведра из фонтанов, а старухи выглядывали из окон и перекликались друг с другом. Я повернул к своему дому. Войдя, послал раба с запиской к отцу и сообщил торжественной, спокойной девчушке с широко раскрытыми глазами о том, что ее мама умерла. Рев и шум уличной жизни разросся до утреннего пика, и в конце концов я заснул.

Глава 5

Когда человек устает от жизни и постепенно умирает, прошлое меняет свою личину, принимая форму тех самых меняющихся, но волшебных облачных островов и воздушных замков, которые детское воображение когда-то видело на залитых солнцем осенних небесах, или становится серией отдельных, но взаимосвязанных картин, таких, как убранство стен в комнате, где я пишу эти слова.

Мне было тридцать один год, а моей дочери Корнелии почти десять, когда меня избрали военным квестором [43] и отправили в Северную Африку, чтобы служить в кампании против Югурты.

43

Квестор — здесь: войсковой казначей.