Карающий меч удовольствий

Соответственно я выбрал лучшее из двух зол. Сначала я обратился к избирателям и поздравил их с тем, что они осуществили ту древнюю свободу выбора, которую я им отвоевал снова. Боюсь, они не оценили это замечание: ирония — не то настроение, которое плебейские умы воспринимают легко. Тогда я заставил Цинну пройти торжественную церемонию клятвы поддерживать мои законы. Со священниками и авгурами впереди, выглядя, к моему удовольствию, замечательно глупо, он взошел на вершину Капитолийского холма, держа в руке большой камень, над которым было произнесено множество длинных и невнятных клятв. Дойдя до вершины, он бросил его вниз со скалы. Камень от сильного удара раскололся на мелкие кусочки.

— Если я нарушу свою клятву, — завопил Цинна, — пусть я погибну, как разбился этот камень!

На мгновение наши взгляды встретились; каждый, я уверен, понял, что было на уме у другого.

Цинна, конечно, подтвердил мои подозрения относительно его характера почти с неприличной быстротой. Его первым законодательным актом как консула стало предписание мне явиться в суд за то, что я незаконно ввел войска в Рим. Я мог бы позволить себе проигнорировать подобную тактику; но это было мне предупреждением о том, что должно за этим последовать, и намеком, что чем скорее я оставлю Рим, тем будет лучше.

Действительно, меня больше ничего не держало теперь. У меня было девять тысяч фунтов золота, взятого из сокровищниц храмов по специальному декрету сената. Мое войско, хотя и немногочисленное для такой великой задачи, с нетерпением ждало выступления. Корабли, продовольствие и фураж, машины для осады — все, что только возможно, было в нашем распоряжении. В холодное утро на исходе года я собрал свое войско в порту Брундизия [98] и отплыл на Восток. Моя нога не ступит на землю Италии еще долгих четыре года.

98

Брундизий — портовый город в Калабрии, конечный пункт Аппиевой дороги.

Глава 13

Когда я со своим войском высадился в Диррахии [99] , после бурного перехода через Адриатику, мое положение казалось почти безнадежным. Митридат, изображая эфесского владыку, в окружении подобострастных провинциалов и занятый своей молодой женой-гречанкой, должно быть, смеялся, когда услышал о моем прибытии.

У него была веская причина для смеха. Его многочисленная многоязычная армия, насчитывающая двести тысяч воинов, держала всю Фракию [100] и двигалась на юг, чтобы взять Македонский проход. Для того чтобы остановить его продвижение, имелся лишь один пропретор с единственным легионом. Афины и Пирей [101] пребывали в состоянии восстания, подкупленные тираном. У меня было пять легионов и никакого флота. Мои враги в Риме вовсе не намеревались отправлять мне подкрепление, что хорошо было известно Митридату, предпочтя скорее навредить мне любым возможным способом. Я был вынужден вести большую войну в Греции, прежде чем смогу пересечь Босфор, не говоря уж о сражении с Митридатом на его собственной земле. Далеко в Эфесе [102] все это, должно быть, казалось восхитительной шуткой.

99

Диррахий — приморский город в Иллирии на Адриатическом море.

100

Фракия — страна в северо-восточной Греции, между Македонией и Черным и Эгейским морями.

101

Пирей — город и порт в Аттике в устье реки Кефиса, на расстоянии около 7 км к юго-западу от Афин.

102

Эфес — приморский город в Ионии близ устья реки Каистр, против острова Самос, с храмом Дианы.

Я доверял лишь одному человеку — Лукуллу. Я сделал мудрый выбор. Он уже доказал себя замечательным младшим офицером во время Италийской кампании и взятия Рима: его абсолютная надежность оказывала на меня успокоительный эффект. Его грубое, добродушное лицо, слегка обсыпанное веснушками, никогда не выдавало никаких эмоций; из-за непослушных темно-рыжих волос он казался моложе своих тридцати лет. Лукулл был родственником Метеллы по матери, свободно говорил по-гречески, был предан философии — человек, в ком порывы к действию и здравый смысл обрели почти совершенное равновесие. Из всех людей, каких мне приходилось знавать, Лукулл был единственным, чья личная привязанность ко мне не была связана с мыслью о продвижении по службе. Я стал бездумно полагаться на эту непоколебимую преданность: в конце я воспринимал ее как само собой разумеющееся. Только когда было уже слишком поздно, я понял истинную цену его дружбы.

Именно Лукулл тактично и гладко в один прекрасный день уменьшил наши проблемы до размеров, с которыми мы могли бы справиться. Он взял два из моих пяти легионов и отправился на север в Македонию. Один легион он оставил набирать рекрутов в Фессалии и Этолии [103] , которые оставались преданными нам. С другим он выманил орду Великого Царя на юг, к серым тростниковым равнинам Беотии, вдоль побережья к Делию и Оропу [104] , где я теперь поджидал, чтобы присоединиться к нему. Мы беспокоили эту огромную, медленно передвигавшуюся орду, словно овчарки, сгоняющие стадо овец; и в конце концов Архелай, каппадокийский наемник, которого Митридат выбрал полководцем, сделал то, на что мы надеялись. Послы отправились из его лагеря к Аристиону, афинскому тирану, а мы позволили им беспрепятственно пройти. Неделей позже Архелай и вся его армия оказались в безопасности за стенами Афин или Пирея. Война внезапно превратилась в осаду.

103

Этолия — область в Средней Греции.

104

Ороп — город в Беотии, близ Аттики.

Архелай, вероятно, не был таким глупцом, каким казался. Он прекрасно знал, что время жизненно важно для меня; он, возможно, даже был связан с некоторыми из демократов в Риме. Осада, в определенном смысле, была ненамного лучше, чем бой в открытом поле. Он также знал, что я никогда не рискну пойти на север и оставить свой тыл незащищенным. Чем дольше он сможет продержать меня у Афин, тем лучше.

Все то лето и осень я испробовал известные мне способы и устройства, чтобы взять эту цитадель штурмом. Что оказалось бесполезным. Длинные стены [105] высотой в тридцать футов, выстроенные из больших каменных блоков, были возведены еще во времена Перикла. Наши лестницы сбрасывались вниз, наши насыпи подрывались, наши атаки отгонялись назад зажигательными ядрами, кипящей смолой и залпами стрел. Мы потеряли много осадных машин. Расстроенный и разъяренный, я отвел большую часть своих сил в Элиду, в пяти стадиях от города, готовиться ко второму штурму.

105

Длинные стены — линия укреплений, соединяющих Афины с их морским портом Пиреем.

Нехватка судов наносила нам ощутимый вред. Пока Архелай удерживает Пирей, он может получать снабжение морским путем. Афины можно было уморить голодом, но Пирей мог защищаться неопределенно долго. В конце концов я послал Лукулла, хотя с трудом мог расстаться с ним, попытаться собрать флот в союзнических портах Восточного Средиземноморья. Он отправился переодетым на торговом судне с почти последним моим золотым запасом. Я прекрасно знал, что есть вполне вероятный шанс больше никогда его не увидеть.

Деньги были еще одной проблемой. Я разослал посыльных ко всем великим оракулам — в Додону, Дельфы [106] , к остальным, — сообщив, что их сокровища в рискованных условиях войны будут в гораздо большей сохранности под моим присмотром.

«Никто не знает, — предполагал я, — что могут сделать мятежники, если их доведут до восстания».

Я всегда верил в поддержание вежливых отношений с религией, и в данном случае результаты оправдали мою заботу.

Некоторое время казалось, что война зашла в тупик. Имели место случайные перестрелки и набеги, но этим все и ограничивалось. Внезапно на нас обрушилось афинское лето, и воздух наполнился пронзительным стрекотанием цикад. Осаждавшие и осаждаемые в равной степени потели под беспощадным солнцем. Я помню странную фиолетовую прозрачность воздуха, запах полыни и тимьяна, прохладные рассветы, проведенные на охоте в горах над Афинами, силу, блеск и суровость того скалистого пейзажа, отягощенного историей.

106

Додона — город в центре Эпира со священной дубравой и оракулом Юпитера; Дельфы — город в Фокиде у подошвы Парнаса, местонахождение оракула Аполлона, по представлениям греков — центр земли.

Именно здесь в первых числах сентября нашло меня письмо Метеллы.

В те долгие месяцы осады и отчаяния мои мысли были заняты как Корнелией, так и Метеллой. У меня было нехорошее предчувствие, когда я уезжал и оставлял их в Риме. Возможно, мне следовало бы взять их с собой, но тогда они обе были беременны, и вопрос о суровой заграничной кампании не стоял для женщин в таком положении. Я скомпрометировал себя, тайно купив новое сельское поместье в Этрурии, куда они могли бы удалиться, если ситуация в городе станет для них слишком опасной.

«Мы были вынуждены уехать в деревню даже скорее, чем я ожидала, — писала Метелла своим летящим, едва различимым почерком. — Однако не могу притворяться, что сожалею об этом. Рим летом — не место для женщины на шестом месяце беременности. Здесь мы нежимся на солнышке и чудовищно обленились. Доктора говорят нам, что мы обе ждем близнецов, а авгуры заняты пророчествами всяческих благ для нас в результате благополучного разрешения. Это оптимистично с их стороны: обстоятельства еще никогда не выглядели так худо. Ты просил, чтобы я держала тебя в курсе событий. Ну, я постараюсь.