Карающий меч удовольствий

Эпикадий ждал, понимая мое настроение, лицо его было умиротворенным. Но зеленые глаза из-под тяжелых век следили — как я думаю — за каждым возникшим у меня воспоминанием, как мальчик наблюдает вечером за мелькающими в глубине среди тростника рыбками, перегибаясь через нагретые солнцем перильца мостика.

Я призвал свои растекающиеся мысли из убежища прошедшего времени, и они со скрипом подчинились.

— Эпикадий, — спросил я, — этот человек, Гракх, что ты о нем думаешь? — И видя, что старик колеблется, продолжил: — Я хочу знать твое мнение, твое искреннее мнение.

Эпикадий повернулся с едва заметной улыбкой на губах.

— О котором из Гракхов ты говоришь, господин мой?

— О старшем брате, Тиберии.

— Он был героем, господин мой Сулла, — заявил Эпикадий с повергшей меня в удивление горячностью. — Он умер ради народа. Он был настоящим трибуном [25] .

— Неужели ты веришь в подобную чепуху, Эпикадий?! — вспыхнул я. — Он умер ради собственных идей. Ему всегда было наплевать на народ. А что касается настоящего трибуна…

25

Трибун — первоначально начальник трибы, то есть одной из трех частей, на которые в первое время были разделены граждане Рима; впоследствии — народные трибуны, которых было два, затем (с 457 г. до н. э.) десять. Избирались из среды плебеев, с целью сохранять интересы своего сословия. Трибун имел право отвергать распоряжения консулов и сената.

Я замолчал, переводя дыхание. Эскулапий оставил для меня отцеженное снадобье в чаше для вина, и при знакомом приступе боли под печенью я быстро осушил ее содержимое. Спокойно. Мне нужно сохранять спокойствие.

— Что касается настоящего трибуна, — произнес я медленно, голова моя все еще была занята документами, которые я до этого изучал, — он был такой же трибун, как мой пес. Мой дорогой Эпикадий, как по-твоему, кто такой трибун?

— Защитник прав народа, — ответил Эпикадий не задумываясь.

— Точно. Он представляет народ в сенате. Гракх бросил вызов сенату. Он воспользовался своим правом вето безответственно, он вводил законы силой. И поставил себя в оппозицию к законному правительству. И ты называешь такого человека трибуном?

— Да, мой господин, называю. Хорошо, что такая оппозиция возможна. Многие люди, а не только один, могут устроить тиранию.

При этих словах я на мгновение замолк, думая не о Гракхе, а о собственных двух бурных годах: о верховном посте владыки [26] , который я занимал, что вызвало грозный прилив ненависти, об отказе от него, в конце концов, об обращении к себе, о болезненном ощущении поражения. Я закашлялся, слезы выступили у меня на глазах. Мокрый кашель стучал по грудине, словно жрец Кибелы [27] стучит по своему барабану одним длинным ногтем большого пальца так, что натянутая кожа испытывает приступ боли.

26

Сулла получил диктатуру на неопределенный срок в конце 82 г. до н. э. Последний до него диктатор был назначен еще во время II Пунической войны. Впрочем, эта диктатура не походила на старинную, когда диктатора облекали неограниченными полномочиями на срок не более шести месяцев и для одной строго определенной цели (ведения войны, усмирения восстания и т. п.). Сулла же действительно «провозгласил» себя диктатором, хотя все формальности были соблюдены: его «избрал» народ, утвердив вынесенный на голосование законопроект о верховной власти. Сулла сложил с себя диктаторские полномочия в 79 г. до н. э.

27

Кибела — фригийская богиня, «великая матерь» богов, дочь Сатурна и Земли, символ плодородия, впоследствии изображалась в повозке, запряженной львами, и с короной с изображением стен и башен на голове.

— Гракх — автор земельной реформы, — презрительно сказал я, — Гракх — идеалист.

Эпикадий смотрел на меня взволнованно и понимающе.

— Вижу, господин, тебя преследуют привидения.

— Эти привидения преследуют весь Рим, Эпикадий. Они все еще волнуют наши сердца.

Я медленно вышел на колоннаду, и Эпикадий двинулся следом за мной. Вдалеке, словно льдинки, вторя нашим словам, на козах звенели колокольчики. Солнце нагрело мозаичный пол в широких чистых пролетах между колоннами, с полей доносилось ритмичное песнопение сборщиков колосьев, и несколько пчел издавали громкое жужжание над цветочными клумбами. Глубокий сельский покой окружал нас, легкий ветерок теплом овевал наши лица.

Я спросил:

— Люди ожидали, что он станет императором?

Эпикадий бросил на меня пронзительный взгляд.

— Они ожидали этого и от других, — сказал он.

Он вытащил золотую монету из кошелька на поясе и стал перекидывать блестящий диск из руки в руку.

— Ловкий трюк, — заметил я.

Прекрасно знал, что монета была с моего собственного монетного двора, с чеканными снопом колосьев и изображением Суллы, диктатора, генерального триумвира, стоящего в своей колеснице позади стремительно рвущихся вперед коней.

Его молчание осуждало меня.

Потом Эпикадий сказал:

— У Тиберия Гракха хватило смелости действовать сообразно своим принципам.

— Его действия были совершенной глупостью. Его проект земельной реформы невероятно непрактичен. Он не хотел видеть ничего, кроме моральных проблем.

— А какие еще бывают проблемы?

Слабое облачко тумана наплыло на солнце.

— Эпикадий, ты все-таки грек, — заметил я.

— Ты делаешь мне честь, мой господин.

Он оскалился, словно череп, свет подмигнул с его тяжелого золотого кольца с печаткой.

Мы завернули в конец колоннады.

— Его скорее отличает глупость, чем благородство, — продолжал я. — Я допускаю это. Только глупец может дать убить себя так, как убили Гракха.

Эпикадий возразил:

— Он был убит римскими сенаторами, мой господин Сулла, палками, булавами и голыми руками. Его растерзали, как собаки рвут вепря! Он показал, что благородство, так же как и самосуд, присуще толпе…

— Ты же этого не видел! — в ярости воскликнул я. — Ты этого не видел, иначе ты не был бы так словоохотлив, рассуждая об идеалах. Ты был в безопасности в Афинах и говорил, говорил, говорил — ничего, кроме слов, абстракций. На словах ты можешь доказать любую теорию. Я же — видел, я — действовал. Я знаю, что такое смерть!

Эпикадий уставился на пейзаж Кампаньи, напоминавший лоскутное одеяло. Он ничего не ответил. Мои мысли унеслись далеко назад, пробираясь сквозь годы, к тому ясному июльскому утру.

Я не мог спать. Ночь была удушливая, родители ссорились, мать плакала. Я свернулся клубочком в углу темной комнаты, ощущая жару и безысходность. Ближе к рассвету они, утомленные ссорой, наконец погрузились в сон. Я выскользнул из квартиры и сошел вниз по слабо освещенной винтовой лестнице на улицу, навстречу первому лучу солнца.

Помню, в воздухе стоял легкий туман, день обещал быть жарким, но жара еще не наступила. На улицах происходила какая-то необычная деятельность, все были на ногах, все, казалось, спешили к Форуму и Капитолию.

Народ собирался голосовать за Гракха, повторно выбирать его народным трибуном. В первый раз за многие годы народ Рима почуял свою силу.

Толпа становилась все гуще и все более и более возбуждалась. Я слышал, как вновь и вновь почти с религиозной надеждой произносилось имя Тиберия. Огромные волосатые мужчины, пропахшие чесноком, потом и незабываемым кислым запахом, который я впоследствии всегда моментально узнавал. То был запах злой, возбужденной толпы, которая увлекала с собой меня, спотыкающегося и перепуганного, туда, где широкая тесная масса сторонников Гракха толпилась на открытом пространстве между Капитолием и сенатской курией [28] .

28

Курия — здесь здание, в котором собирался сенат.

Толпа бурлила, я чувствовал себя плохо и почти терял сознание. Слышались разъяренны выкрики, одобрительный ропот и обвинительные речи. Я ничего не понимал. Потом послышалось бряцание медных дверей, открываемых настежь, и высокий лающий вопль многочисленных глоток, который, даже для моих детских ушей, сильно отличался от звуков, издаваемых толпой плебеев.

Сенаторы решили ответить насилием на насилие. Вооруженные ножками стульев, оторванными досками, всем, что попало под руку, они высыпали со своего собрания в курии, готовые убивать, словно обычная банда головорезов.