Кардиффская команда

Наше ощущение прекрасного иллюзорно - союз культуры и биологического императива. Наши чувства следует обучать, чтобы они стали чуткостью, - или же притуплять до глупости. Ты стал прекрасным, потому что отпустил волосы, хотя еще месяц понадобится, потому что похож на эльфа, потому что улыбаешься и говоришь то, что приходит в голову.

– Я что - таким ужасным был?

– Нет, конечно. Une espece de microbe(96) ты не был и никогда бы не мог быть.

– И выбросил свои очки. И, мне кажется, доказал в спортзале вместе с тобой, что у меня нет ни порока сердца, ни астмы - ни единой штуки, которыми меня раньше пугали. Пенни говорит, ты так прекрасен, что она до сих пор заливается румянцем, когда ты в комнату входишь. Ничего, что я так говорю? Я тоже так думаю.

Марк остановился. Они прошли через весь луг вдоль, затем поперек и теперь стояли прямо посередине.

– Поле подсолнухов на том берегу ручья всё сжали - оно было таким зеленым и золотым, сказал Сайрил. Помнишь, как чудесно мы бродили по воде два месяца назад, а?

Марк сел, глядя снизу вверх на Сайрила.

– Ты не чувствуешь, что тебя играть не принимают?

– Нет, что ты.

– Великая вещь, сказал Марк, впитывать все в себя. Пенни утверждает, что добрые ангелы могут провести ее сквозь исследование по Браку(97). За это я ее и люблю, люблю вот это в ней. Обнаружили, что существуют звезды старше вселенной. Столько всего узнать еще, столько всего впитать. Я читал английского писателя прошлого века по имени Лэндор(98) и нашел у него отрывок о юном греке пятого века, Гегемоне, пятнадцати лет, чьи кудри пальцем разглаживает знаменитая салонистка Аспазия - чтобы посмотреть, как они снова скручиваются. Он укусил ее за палец за вольность, которую она себе позволила, и она сказала, что теперь он должен его поцеловать, чтобы зажило, и, может быть, даже поцеловать ей и другие места, вот тут и вот тут, чтобы яд дальше не распространялся. Он играл Эроса, видишь ли.

Сайрил сел напротив Марка, пятки к пяткам.

– Греки, сказал он. Их дружба в гимнасиях, что могла свергать тиранов. Меня все равно это немножко еще пугает.

Мошкара.

– Она меня напугала, вернее сказать - удивила, когда я понял, насколько мне нравится, как Сэм и Уолт поддергивают штаны, насколько меня зачаровывает, когда Уолт вынюхивает по-собачьи. Как они лижутся и щупают друг друга.

– Да. Ох, Господи, да.

– Мы - переходные существа, вроде головастиков и лягушек. У Уолта любопытство дикаря и изощренность Пенни, такие, что он одновременно и безумен, и здрав. Ты его знаешь лучше, чем я.

– Нисколько. Он полагается на то, что ничего не нужно объяснять. Говорит, что когда ему захотелось увидеть твой вставший член, ты сделал ему одолжение, не поднимая много шума.

– Еще он хотел знать, почему все на моем столе разложено так, как разложено, о чем некоторые книги у меня на полках, хотел посмотреть мои носки, рубашки, брюки и трусики, плащ и пиджаки. Расспросил обо всех литографиях на стенах. Вопросы задавал бестактные, будто врач, и бессмысленные, будто психиатр. И все это докладывалось Сэму, который вдавался в подробности еще тщательнее.

– А почему эта одна старая груша осталась посреди луга?

– Чтобы сидеть под ней в полдень, наверное, или чтобы коровы в ее тени стояли.

Может быть, она отмечала границу.

– А если им просто невмоготу было ее спилить? Ее груши нравились.

– И цветы весной. И вообще ее присутствие круглый год.

Но Дерево, одно из многих, есть, И Поле, и от них мне взгляда не отвесть.

Они о том, что было, подают мне весть.

– Это Шекспир? Уже так тепло, что почти Вергилий, что скажешь?

– Вордсворт. У тебя значок СВОБОДУ НОВОЙ КАЛЕДОНИИ.

– Уолт подарил. Это ведь в Тихом океане, правда, старая французская колония, народ Гогена, эксплуатируемый картелями?

– Здесь босиком не побегаешь, но если ты думаешь, что нам следует разуться, пусть будет босиком.

– И без рубашек. Напоследок лета.

– Чудесный денек, да, все еще август. Сложи всё квадратиками, положи на ботинки, а то муравьи, которые нас сейчас съедят, колонизируют нашу одежду. Надо было одеяло захватить.

– Не по-виргильски - одеяло. Они ведь только завтра приедут, правильно? А Дэйзи в Амстердаме. Можем по-виргильски расположиться вот тут, у края тени, и смотреть в ветки. Расскажи, что Вордсворт хотел сказать, и про свое стихотворение расскажи?

– Вордсворт хотел сказать, что всё, что мы видим, - всегда воспоминание. А мое стихотворение называется "Полевая тропа". Это, наверное, медитация подлиннее.

Сплетений "Le Pre"(99) Понже(100) там нет, я не настолько хорош. Это вроде фотографии Бернара Фокона(101). Уолт с Сэмом как-то принесли мне тетрадку, в которую, как они выразились, они записывали вещи потрясной важности. Оказалось, что это их заметки о разных местах, Англии и Дании, и кое-какие проницательные наблюдения о том, как узнавать новое место. Переживания: забиться под одеяло и слушать дождь, рынок филателистов на Ронд-Пойнт, множество вещей, которые, по их утверждению, я говорил, но едва ли могу признать. Походы с Пенни, с Дэйзи, со мной. Вот про этот луг я помню пассаж о мошкаре, зудящей и кружащейся, поскольку нет ветра - и унесет ли ее ветер на много километров? Большое Колесо - американская жена Эйфелевой башни. Поэтому я начал вести собственную тетрадку и сделал стихотворение из того, что в нее записывал.

– Я куплю себе тетрадку. Запишу туда сегодняшний день. А мы все снимать с себя будем?

– У Виргилия нет трусиков Hom микро - даже таких двусмысленно угловатых, как у тебя.

– Такова природа, как говорит Уолт.

– Смущенная ухмылка в румянце - возможно, лучшее деяние природы. Так же, как и медведи, что обедают в Jardin d'Acclimatation(102), Пенни, которая намыливает Би в ванне, и Уолт, который скашивает к переносице глаза и высовывает язык, оттягивая себе крайнюю плоть перед первым толчком. Гений Уолта - в том, что он будет об этом думать часами, впадая в иные заботы мира и выпадая из них, мира Уолта, который лишь иногда совпадает с тем, который называется реальным.

– Со мной уже тоже так. Как у Уолта, как у того четкого пацана с голладского плаката в комнате у Уолта и Сэма, на котором не надето ничего, кроме улыбки, и он говорит, что он - хозяин изнанки своих трусиков.

– Baas in eigen broekje. Дэйзи его в Амстердаме нашла.

– Увидеть вас вместе с Пенни, научиться разным штукам, разговаривать, приходить и уходить, когда захочется. Я все лето коллекционировал амбиции.

– Когда мне было столько же, сколько тебе, я понял одну вещь: обнаруживать то, что в книжках, и то, что в реальном мире, и клево чувствовать себя в трусиках - неразрывные вещи. А я думал, что дело только во мне, в том, какой я. Разум и тело живы вместе. И вот мы здесь - с муравьями, мошкарой и паучками.

– Кузнечиками и бабочками.

– Солнце восхитительно вкусное. Тепло и в нем - доброта.

– Мне нравится. Это - сейчас, это книги и картины. Прочти еще то греческое стихотворение о том, как они себя осознавали.

В нагом свете Спарты Поют старики:

Мы были красивы, Когда были крепки.

Малышня с ними рядом Тоже поёт:

Еще крепче станем, Когда время придёт.

А юноши пели:

Чем были одни, Чем станут другие, - То нынешние мы.

– Я бы был одним из карапузов - испуганных, но нахальных.

– В тесной спартанской рубашонке, доставшейся от старшего брата, или вообще без ничего, локти и коленки содраны, истинно верующий в геометрию, Эроса и алфавит.

И молочный зуб изнутри языком расшатываешь.

– А небо через листву - сразу и зеленое, и голубое. Новая Каледония, тот значок, что мне Уолт подарил, - расскажи о ней? Это ты с моим ухом играешь, и я из кожи вон не выскакиваю.

– Был такой Пастор Леенхардт, Морис Леенхардт, гугенот, сыл геолога-кальвиниста.

– Гугенот, кальвинист. У нас голоса посреди поля - не такие, как в комнатах и даже в саду.