«Карьера» Русанова. Суть дела

— Опять я тебе сейчас врежу, — сказал Липягин. — Как был жлобом, так и остался.

Но не зло сказал. Для приличия.

— Во псих! Ты колбаску жуй. Дефицит. Хозяин выставил.

— Жую… — Липягин машинально расправил пожелтевшую журнальную страницу, на которой была разложена колбаса, вгляделся… С хрупкой, но еще глянцевитой бумаги на него грозно глядел усатый, бравый, увешанный крестами и еще какими-то орденами солдат, за ним рвались снаряды, небо было затянуто дымом. «Рядовой Мукдена» — гласила подпись.

— Откуда это у тебя? — спросил Липягин.

— Красивые картинки? — Хряпин привстал и вытащил из-под матраца растрепанный журнал. — Старинный! Мы тут дом ломали, я и нашел. Полон чердак был. Запихал в мешок и принес. Интересно! Машины всякие, лошади. А купальники были — обхохочешься!.. Теперь вот на хозяйство пускаем.

— Отдай мне, — попросил Липягин. — На память. Буду картинки разглядывать, если в сторожа определят.

— Дарю! — Хряпин сложил журналы в бумажный мешок. — Помни таежную дружбу!.. А голова стучит! Голова свое требует…

На птицеферму Липягина не взяли — ни кормачом, ни сторожем. Зато, побродив по селу, он наткнулся на объявление: «Школе-интернату требуется истопник». «То, что надо! — сразу решил он. — Спокойно, тихо. Дрова трещат… Иду в истопники!»

На его хромоту сперва косились, потом перестали: работу человек исполнял, печки всегда горячие, а главное — непьющий. После того ужина у буровиков водку на дух не переносил. Вспомнит — краской заливается. Хвастун. Герой Мукдена…

Каморку ему выделили уютную, под лестницей. Сиди, читай журналы. Увлекательнейшее чтение! Забытый, давно исчезнувший мир страусовых перьев, раутов, приемов у его императорского величества…

Как-то вечером пришла воспитательница.

— Какой вы, оказывается, скрытный, Иван Алексеевич! Мы ведь ничего не знали… Очень прошу — надо перед учениками выступить на Уроке мужества. В субботу проводим. Вы уж пожалуйста! Они ждут.

Липягин выступил.

На другой день в школу позвонили из соседнего райцентра: «Можно товарища Липягина? Дело в том, что у нас вечер допризывников, мы бы хотели…»

На вечере был корреспондент районной газеты. Он сфотографировал Липягина и написал о нем заметку. Потом приехал Можаев. Правда, Липягин к тому времени уже снова лежал в больнице: культя у него воспалилась, открылся свищ, и врачи сказали, что надо еще немного отрезать, чуть повыше. Протез потом было трудно приспособить, чтобы и по ноге, и удобный. Можаев помог. Спасибо ему, доброму человеку…

Справочник Липягин все-таки достал. Он позвонил в горисполком и попросил передать строителям, что на стыковку приехать, к сожалению, не может: плохо себя чувствует. Впрочем, до осени далеко… А за внимание — спасибо, помощи ему никакой не требуется, у него все есть.

17

Расширенное заседание профкома, посвященное подготовке к первомайским праздникам, подходило к концу.

— Все решили, все обговорили, все всем ясно, — произнес председатель профкома Ужакин. — Только мне не ясно. Что у нас делается с наглядной агитацией? Лозунги старые, выцветшие. Через неделю делегация приедет, иностранные специалисты, а у нас… Краснеть придется!

— Они все равно по-нашему читать не умеют, — сказал Валя Чижиков. — Чего зря стараться?

— Отставить хаханьки! — Ужакин обернулся, чтобы разглядеть говорившего. — Это ты, Чижиков? Ты зачем здесь?

— Вызывали.

Ужакин глянул в лежавший перед ним список.

— Правильно, вызывал… У тебя что, «комсомольский прожектор?»

— Народный контроль у меня.

— Вот и занялся бы… Ты чем конкретно занимаешься?

— А всем. Почины в прошлом месяце проверял.

— Какие? — нудно уточнял Ужакин.

— Трудовые, какие же еще… Я в них не очень-то разбираюсь.

— Вот тебе раз! Как же ты их проверяешь?

Кто-то громко хихикнул, а Калашников заерзал на стуле: Чижиков — его кадр.

— Как проверяю? — простодушно повторил Чижиков. — Как все. Спрашиваю: выполнили? Говорят: выполнили и перевыполнили. Я так и записываю: выполнили и перевыполнили.

— Все слышали? — гневно спросил Ужакин и посмотрел на Калашникова. — Вот он, стиль вашей работы!

— Между прочим, я второй год в народном контроле, — сказал, ни мало не смутившись, Чижиков. — Работу пашу всегда признавали удовлетворительной. Мы знаете сколько бумаг написали? И на каждой бумаге заставляли расписаться — для отчетности. Так что… претензий не принимаю.

— Кто тебя туда такого рекомендовал? — насмешливо спросил начальник сборочного цеха.

— Товарищ Ужакин меня туда рекомендовал, он тогда еще профоргом был. Сказал: парень ты грамотный, справишься.

— Теперь он Чижику перышки повыдергает, — шепнул Гусев Черепанову. — Отыграется на нем.

Но Ужакин ничуть не смутился.

— Возможно, — сказал он. — Человека сразу не разглядишь… Чего ж ты не пришел, не посоветовался?

— Как же не приходил? Приходил. Вы мне посоветовали быть строже и принципиальней.

— Обыватель ты! — громко сказал Калашников, спасая честь группы народного контроля. — Несознательный обыватель, вот и выкомариваешь.

— Я — обыватель? — Чижиков подвинул сидевшего перед ним товарища и вышел на середину. — Это вы бросьте! Я за свое дело, к которому приставлен, не краснел и краснеть не буду! Может, забыли, как в прошлом году последнюю смену вели, когда план на волоске висел? Кто на подмогу пришел? Володя Кондратьев да я, хотя у меня вся шея чирьями вздулась. Я не для похвальбы говорю. Вот только обыватели за общее дело не корячатся! А если это… — он запнулся, вспоминая определение, наиболее подходящее к случаю, — если расстановка кадров никуда не годится, тут не с меня спрос… Я вон бугай, стенку плечом сворачиваю — меня на бумажки посадили, взрослых людей контролировать. А Парфенов — мужик положительный, во все вникнуть может, так нет, он в народной дружине ходит. Дружинник! На него замахнуться, он пополам сломается!

Серьезные специалисты, собравшиеся обсуждать серьезные вопросы, откровенно смеялись.

— Чего же раньше молчал, раз у тебя такие мысли? — угрюмо спросил Ужакин.

— А чего высовываться? Я бы и сейчас промолчал, да к слову пришлось… Никто меня еще обывателем не обзывал!

— Все! — сказал Ужакин. — Представление окончено. Расходимся. А то еще один крупный деятель объявится…

— Загадка природы, — сказал Гусев, когда они вышли из кабинета. — Убейте меня, не пойму, почему его третий раз выбирают председателем? Он же этот…

— Не напрягайся, — усмехнулся Черепанов. — Все равно определения не подберешь. Ужакин — это понятие неопределяемое.

Уязвленный Калашников тоже ополчился на Ужакина.

— Соревнование — это чья прерогатива? — сурово спросил он. — В первую очередь — его! Наглядная агитация — кто же спорит, но подменять живое дело… Ага, вон еще один любитель агитации идет, — он заметил приближавшегося к ним Горанина. — Сейчас я настроение ему испорчу, а то сияет, как медный таз.

Горанин и вправду сиял, но это было его обычное выражение лица.