Карфаген смеется

Миссис Корнелиус говорит, что в конце концов все обычно к лучшему. Это — подтверждение ее терпимости и оптимизма. Лично я больше не в силах держаться, я пал духом. Слишком многие пострадали. Слишком многие потерпели неудачу. Маленькие девочки поют песни в церкви. Христос воскрес! Мы попрали смерть смертью и даровали жизнь сущим во гробах! Я не вижу доказательств. Почти все покинули нас. Теперь вокруг нас только Judenknechte [166] , и нам приходится с этим мириться. В четверг днем я закрываю свой магазин. Я прогуливаюсь неподалеку от тихих монастырей в северной части Портобелло–роуд. Здесь торговцы металлическим ломом развешивают свои рекламы, они сообщают, сколько заплатят за свинец, медь, цинк, на сальных досках, стоящих возле дверных проемов, занавешенных старыми пальто и грязными тряпками. В четверг днем создается ощущение мира и покоя, конфликт как будто прекращается. Звук автомобильных двигателей становится приглушенным и отдаленным, как жужжание пчел в летнем саду. В июле и августе можно увидеть на улицах бабочек, которые танцуют над стенами монастырей. Дети бегают туда–сюда по обочинам и тротуарам, с их грязных губ срываются сокровенные слова, их нелепые лица искажаются странными гримасами. Монахини бессмысленно улыбаются. Мусорные пакеты шуршат на ветру. Беспокойные псы, поджимая хвосты, тщательно обнюхивают кучи, надеясь отыскать что–то съестное. Если им это удается, они стремительно мчатся прочь, всегда виноватые, всегда ожидающие нападения. Они рычат и вертятся в переулках и подворотнях. Здания наклоняются и оседают под бременем вырождения и бедности, старухи выискивают гнилые фрукты в сточных канавах, тяжело дыша и медленно сгибаясь. Самодовольные мальчишки, глядя на прохожих, кривят губы. Они держат руки в задних карманах и перекрикиваются друг с другом, как вороны, слетевшиеся на падаль. Маленькие накрашенные девочки устремляют на мужчин похотливые, презрительные взгляды. Облачные горы поднимаются над стенами и крышами, ослепительно белея в солнечном свете, голоса ангелов и Девы Марии сливаются в едином хоре. Чтобы поселиться в городе под прочным золотым куполом, мне потребовалось бы вернуться почти на пятьдесят лет назад. Тогда все это казалось возможным. Сыновья миссис Корнелиус называют меня никчемным старым фашистом, но они говорят это всем. Я — провидец, не больше и не меньше. Они не могли понять, как плохо все было. Они считают этот ужас вполне естественным. Мы надеялись на лучшее. В 1959 году я написал, что почти все наши возможности утрачены. Что осталось от империи? Что осталось от закона? И неужели из–за этого можно утверждать, что я — luftmentsh [167] ?

166

Рабы–евреи (нем.).

167

Любитель помечтать (искаж. идиш).

В 1964 году я обратился к Гарольду Уилсону, я умолял его заняться важнейшими проблемами этой страны. Он, должно быть, рассмеялся, выбросил мое письмо и возложил свои руки на руль, повернув наш корабль в сторону миража. Они говорили, что мы зарабатывали легкие деньги. Они говорили, что мы наслаждались новым веком свободы и надежды. Я видел только безвластие и проклятие. Они говорили, что я занудливый старый еврей. Они готовы были сказать что угодно, лишь бы заглушить мои пророчества. Сегодня некоторые из них, конечно, уже поняли, как жестоко обманулись. Ничтожные создания скрываются среди руин, смеясь и издеваясь, они заползают в трещины, прячутся под разбитыми плитами. Это — наследие Карфагена. Неужели социалисты до сих пор не избавились от своей эйфории? Неужели они добились того, на что надеялись мы? Khob’n in bod! [168] Эти герои рабочего класса открыли новые методы имущественных спекуляций, они продали всю страну омерзительным красногубым покупателям из Карфагена.

168

Букв. «Имеем в бане!» (идиш)

Я не надеюсь прожить еще много лет. Я был слишком откровенен, и все мои предсказания оказались бесполезными. Миссис Корнелиус говорит, что я трачу свои силы впустую. Я совершил ошибку, назвав вам свое настоящее имя. Вчера вечером мы ходили в кино. Мы смотрели «Этих великолепных мужчин на их летательных аппаратах» [169] . Теперь все наши достижения кажутся людям смешными. Рты разеваются, пустые головы запрокидываются. Самолеты — просто подпорки для комических клоунских трюков. Тогда я был истинным luftmensch. Дождь стучит по крыше. Электрический свет мерцает, отражаясь от стропил. За моими машинами нужно следить. Мне нужно их как следует соединить. Вот о чем я молил — об ученике, которому я мог бы передать свои идеи, но мне его не послали. В сороковых и пятидесятых я встречался с разумными людьми. Их было немало в барах и винных клубах Сохо и Челси. Дилан Томас [170] говорил мне, что я истинный гений. Он носил костюм на несколько размеров больше, чем следовало, но прислушивался к моим словам. Таким даром наделены поэты. Я знаю, что теперь он делает звукозаписи. Суперзвезда. Однажды в «Мандрагоре» мы говорили о том, что могли бы вместе написать пьесу. Уши поэта могут слышать глас Божий. Томас пил, потому что слышал слишком много. Но то, что он сейчас творит на радио, — это просто шум. Он просто оглушил себя. Генри Уильямс, дрессировщик выдр и успешный романист, говорил, что мои политические теории — самые значительные из тех, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он отрастил бороду и волосы, как Иегова, лицо его было округлым, румяным и здоровым. Его подружки красились под блондинок, потому что он так просил. В шестидесятых, однако, я оказался в Спрингфилде. Это была другая эпоха. И те же самые люди, которые превозносили меня как выдающегося ученого, потом рассуждали о химической нестабильности моего мозга и травили меня ларгактилом и транксеном [171] . С’ trappo rumore [172] . Эти наркотики производят в Швейцарии. Их создали, чтобы подавить индивидуальность. Такова основная задача. Они только этим и занимаются. Они выслали Муссолини. Они выслали бы и меня. Они продают наркотики Карфагену, который наживается на несчастьях всей Европы. Я планировал построить город, занимающий все Альпы, но из этого ничего не вышло. «Мавритания» — мирная страна. Я хотел бы стать ее вечным гражданином. Капитан Рембрандт говорил, что пересекал Атлантику почти двадцать раз. «Но вам не обогнать старую добрую „Мавританию“». Ее рекорд так и не был побит. Рембрандт отыграл свои деньги за карточным столом, но я, по его мнению, слишком часто пасовал. Он пожаловался, что игра из–за этого стала скучной. Я извинился и сказал, что мне нужны наличные. Отказавшись играть со мной в карты, он и его неразлучный спутник Мортимер купили мне выпить и расспросили о моих патентах. Они были мужественными, обаятельными молодыми людьми, очень опрятными и аккуратными — типичные выпускники Гарварда или Йеля, такие гладкие и чистые. Они сказали, что мои идеи, несомненно, принесут немалый доход. Я без всякого труда смогу их продать, как только приеду в Нью–Йорк. Инвесторы выстроятся в очередь. Однако если мне потребуется помощь, то они всегда к моим услугам. Они сообщили мне нью–йоркский почтовый адрес на случай, если я захочу с ними связаться. Они говорили, что почти все время путешествуют.

169

«Эти великолепные мужчины на их летательных аппаратах, или Как я долетел от Лондона до Парижа за 25 часов 11 минут», или «Воздушные приключения» — британская комедия 1965 г. в стиле «роуд–муви», снятая режиссером К. Аннакином.

170

Дилан Томас (1914–1953) — валлийский поэт, прозаик, драматург, публицист. Далее Пьят путает его с Бобом Диланом (род. 1941 г.) — американским певцом, поэтом, художником и киноактером.

171

Ларгактил — успокоительный препарат, применяемый при психомоторном возбуждении и острых бредовых состояниях. Транксен — успокоительное, применяемое при тревожных состояниях.

172

Слишком много шума (искаж. ит.).

Я прогуливался по галереям магазинов «Мавритании» вместе с Хелен Роу, осматривая огромные стеклянные витрины, полные платьев, пальто и духов, мехов, драгоценных камней и золота. Здесь было доступно все самое лучшее. Я купил Хелен немыслимо огромную коробку французского шоколада. Она поцеловала меня в щеку. Она сказала, что я сам конфетка. Море успокоилось, и судно, казалось, еле двигалось, но на самом деле мы неслись вперед очень быстро. Угольные турбины были мощнее любых корабельных двигателей на жидком топливе. Позднее, после пожара на борту, «Мавританию» перестроили под нефтяное топливо, но корабль еще восемь лет оставался самым быстроходным океанским лайнером — такая долгая жизнь казалась просто невероятной. Я недавно читал, что «Кунард» финансировал эксперименты некоего молодого человека, который пытался развить новаторский проект дирижабля. Я обрадовался — моя мечта не умерла, хотя человек, который продавал идею, казался каким–то шарлатаном. Тем не менее я написал в его компанию и предложил свои услуги. Я не получил ответа. Конечно, я ничего об этом не слышал с тех пор. Подобные люди позорят идеи подлинных провидцев. Nit gefіdlt [173] .

173

Не важно (идиш).

Когда «Мавритания» медленно поворачивала к гавани, Том Кэдвалладер предложил мне одну из своих гаванских сигар и сказал, что будет рад сойти на берег, хотя путешествие ему очень понравилось. «Самая худшая часть поездки — это путь через весь Нью–Йорк к железнодорожной станции». Он надеялся, что корабль бросит якорь в положенное время, так как ему не хотелось проводить ночь в «городе–синагоге». Я спросил, хорошо ли он знает Нью–Йорк и что он думает об отеле «Пенсильвания». Он слышал об этой гостинице хорошие отзывы. «Я никогда не задерживался в этом городе больше чем на восемь часов. И большую часть времени я проводил в квартире у приятеля. Не знаю Нью–Йорка и не желаю узнавать. Там почти нет настоящих американцев». Он решил, что допустил оплошность, и добавил: «Не то чтобы я имел что–то против иностранцев. Нью–Йорк — это дурные ирландцы и отвратительные евреи. Если этого мало, то вот вам неаполитанские отбросы, крестьяне из беднейших частей Сицилии. Здесь — главный рассадник анархии. И этот город уверен, что он выше всей остальной страны. Нью–Йорк, полковник Пьят, это не Америка. Никогда не путайте одно с другим. Приезжайте в Атланту, если хотите узнать настоящую Америку». Он мне уже дал свой адрес. Я поблагодарил Кэдвалладера и решил, что попытаюсь навестить его, когда спланирую свой маршрут. В первую очередь я собирался побывать в Вашингтоне. Мистер Кэдвалладер понял, что я не собираюсь навсегда поселиться в Америке, и от этого, мне кажется, стал гораздо приветливее. Он уже убедил меня, что закон об ограничении иммиграции был лучшим нововведением с начала войны. Но, как обычно, терпимые христиане слишком поздно спохватываются. Евреи уже входят в ворота и начинают заниматься своими делами. Они говорят, что хотят только жить и работать и не собираются никому вредить. Ikh kikel zikh fun gelekhter! [174]

174

Живот надорвать можно от смеха! (идиш)

Огромный плавучий город замедляет ход. Дважды звучит долгое, громкое приветствие сирены. Снаружи сердито бьется вода, которую рассекают огромные винты, офицеры отдают команды матросам, шум сигналов из рулевой рубки не дает расслышать голоса, уже искаженные мегафонами. Деревянная обшивка на внутренних переборках качается, дым становится гуще. «Мавритания» останавливается, она дрожит и переводит дух, пока капитан ожидает новых приказов. Нью–Йорк сразу за горизонтом. Сотни пассажиров, некоторые с биноклями в руках, вышли на палубу, желая первыми бросить взгляд на конечный пункт нашего путешествия, но пока это было невозможно. Стюард посоветовал нам пообедать. Он заверил всех, что пройдет несколько часов, прежде чем мы войдем в Гудзон.

Нетерпеливое волнение охватило весь огромный корабль. Во время еды люди внезапно оживились. Они заказывали икру, они пили шампанское — они уже праздновали прибытие. Женщины были так красивы в своих изумительных одеяниях, в шелках и горностаевых накидках, мужчины были так спокойны и изящны! Выпрямив спину, я стоял на верхней шлюпочной палубе, горделиво облачившись в свой белый мундир, в форму истинного сына Дона. Я курил сигару и следил за матросами, которые быстро разматывали канаты, готовя наши якоря и лини. Я остался один. Меня переполняло ощущение благополучия. Свежий воздух заполнял мои легкие. Кокаин очищал разум и обострял чувства. Я был спокоен и бесстрашен. Меня приняли аристократы англосаксонского мира, великие мужчины и женщины, предки которых, храня веру в могущество закона, распространили свой язык, свои нравы и верования на половину планеты и продолжали, даже сейчас, продвигаться дальше. Горизонт темнеет. Тонкая линия. Весь корабль словно бы говорит: «Это — земля». Медленно преодолевая милю за милей, мы входим в широкую гавань, пока там, прямо перед нами, не поднимаются из самого океана невероятные башни. Восхитительно! Это — Манхэттен, город без прошлого. Город, у которого есть только будущее. Мечта.

С правой стороны, серо–зеленая, с виду намного меньше, чем я мог вообразить, стояла Свобода, грандиозный дар Франции Новому Свету. Она слепа. Она держит каменный факел, который, теперь во всяком случае, ничего не освещает. Хелен Роу с удовольствием наблюдает за мной, когда я восторгаюсь этими новыми достопримечательностями.

— Ее голова пуста, — говорит Хелен. — Ты сможешь туда зайти, если захочешь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Прекрасное чудовище, великодушная машина, Нью–Йорк спокойно терпит орду дураков и жуликов, которые ищут безопасности в его глубоких каньонах и среди утесов арендованных квартир. Однако то, что некогда было достоинством, теперь превратилось в недостаток. Со времен голландских основателей Нью–Йорк перестал опасаться тех католиков и евреев, которые укрывались в его тепле, высасывая жизненные силы и ничего не предлагая взамен. В 1921 году все еще удавалось удержать их в Нижнем Ист–Сайде, Гарлеме, Чайнатауне, Бауэри и Бруклине, и все–таки ньюйоркцы не хотели замечать, что Карфаген растет во чреве города, который все называли Новым Вавилоном. Карфаген пожирал своего породителя изнутри. Вот что пытался нам показать Д. У. Гриффит в своей оклеветанной притче под названием «Нетерпимость». Изысканный шедевр стал финансовым провалом из–за вмешательства тех самых евреев и католиков, о происках которых режиссер пытался нас предупредить. Компания Гриффита обанкротилась, его голос умело заглушили, и его собственные работники спокойно смотрели на мучения великого человека. Слишком многое отвлекало внимание: Таммани, Сион, Ватикан, Татария разбрасывали золото, устраивая зловредные интермедии, строя бордели и казино, обеспечивая все мыслимые развлечения, выдуманные не столько для того, чтобы эксплуатировать бедных, сколько для того, чтобы обольстить богачей, из тех старых патрицианских семейств, которые создали благосостояние Америки. Их сыновей и дочерей тем временем соблазняли симпатичными безделушками, негритянским джазом и самогоном.

Гриффит создал величайшее в своем роде произведение. В каждой фразе, в каждой сцене, даже в самой прекрасной, можно было уловить одно и то же важное сообщение: «Остерегайтесь слуг Рима и Сиона!!! Следуйте только за Христом!!! Вы отыщете врага в своих стенах! Опасайтесь жреца и раввина — ибо одну руку он дружески протягивает вам, а в другой прячет нож!!! Всегда будьте бдительны! Будьте глухи к лжепророкам и искушениям похоти, гордыни и жадности!!! JUDA VERRECKE! [175] День твоего суда близок!» В современных декорациях мы видим молодого человека, ложно обвиненного и уничтоженного силами международных финансистов. Мы становимся свидетелями подлого предательства и истребления французских протестантов католичкой, королевой Екатериной де Медичи. Мы видим жрецов Вавилона, разрушающих собственную цивилизацию изнутри и открывающих ворота вторгающемуся персидскому тирану! А еще мы видим Иисуса из Назарета, дарующего нам и надежду, и спасение от всего этого ужаса. И они еще жаловались, что это неясно! Неясно! Er macht die T"ur auf! Lassen sie ihn hereinkommen! [176] Просто они отказывались замечать очевидное. Они не хотели задумываться. Все та же старая история. Как ни иронично, это и история Гриффита, это и моя история. Я иногда задумывался о смысле такого совпадения — его жизнь и деятельность зачастую напоминали мои. Я уверен, что всякий поймет, как много надежд и упований я возлагал на Гриффита и Америку, которую он воплощал. И вообразите мой ужас: едва преодолев последний таможенный барьер, стоя возле такси, пока носильщик грузил мои вещи, я прочел в «Нью–Йорк геральд», что компания великого режиссера вот–вот будет объявлена несостоятельной. Это стало ужасным ударом, ведь я собирался предложить Гриффиту свои услуги, как только закончу дела в Вашингтоне. Ошеломленный, я направился к себе в гостиницу. Я двигался к сердцу города по переполненным улицам между огромными небоскребами и перекрещенными металлическими лентами надземных железных дорог. Наконец, когда мой разум начал усваивать обильные новые впечатления, я отбросил газету, решив, что мистер Гриффит найдет способ справиться со всеми трудностями. Я не думал, что Нью–Йорк хоть в чем–то напомнит мне родину, и все же как будто вернулся домой. Конечно, этот город был намного больше и здесь все казалось предельно сконцентрированным, но мне он показался смесью Санкт–Петербурга, Киева и Одессы — он был гораздо понятнее, чем все европейские города, в которых я побывал. Я, например, не ожидал, что столкнусь с таким изобилием проявлений классического, старомодного хорошего вкуса в архитектуре и декоре. Такси наконец остановилось возле огромного здания отеля «Пенсильвания», и дверь передо мной распахнул темнокожий мужчина, одетый в форму и белые перчатки. Он приветствовал меня в самой благородной манере, и я почти поверил, что моя мать и капитан Браун ожидают меня по ту сторону массивной входной двери. Я так хотел, чтобы они, вместе с Колей и Эсме, оказались рядом и смогли разделить мои чувства. Швейцары снова занялись моим багажом. Внутри «Пенсильвания» была еще внушительнее, чем снаружи. Холл казался просторнее Нотр–Дама, по краям располагались магазины и рестораны. Один из ресторанов мог похвастаться огромным фонтаном. Высоко вверху, вдоль всего холла, тянулся тщательно спроектированный балкон. Легкие колонны и роскошь отделки придавали этому помещению вид языческого римского храма. Было бы вполне уместно, если бы персонал носил не со вкусом пошитые обычные костюмы, а тоги. Я порадовался тому, что облачился в свой самый роскошный мундир. В таком наряде мне не стыдно было войти в великолепный отель. Я направился по толстому узорчатому ковру к стойке администратора. Мой заказ подтвердил вежливый доброжелательный человек, сообщивший, что его фамилия Корниган и он помощник менеджера. Я мог обратиться к нему, если мне что–нибудь понадобится или что–то не понравится. Затем в лифте, который был так разукрашен позолоченным железом и резным дубом, что мог бы возносить на Олимп самого Зевса, я поднялся на восемнадцатый этаж и вошел в комнату, по роскоши и размеру не уступавшую лучшим номерам европейских гостиниц. И вновь мой дорогой Коля не подвел меня. Я тут же почувствовал себя в безопасности, даже несмотря на то, что мне никогда раньше не приходилось жить так высоко над землей. Швейцар был по–настоящему признателен за чаевые. Он сказал, что всегда к моим услугам. Так проявилась еще одна неожиданная особенность этого города: благовоспитанность и веселая любезность его жителей. Из окон своего номера я мог разглядеть улицу, оставшуюся далеко внизу. Там стояла крошечная готическая церковь, втиснутая между более высокими зданиями, по ее ступеням туда–сюда бродили миниатюрные фигурки. Я узнал, что на самом деле это собор Святого Патрика. Думаю, я обрадовался, увидев, как умалена здешняя цитадель папства.

175

ИУДА, ПОДЫХАЙ! (нем.)

176

Он отворяет дверь! Пусть приходят! (нем.)

Мне почти сразу стало ясно, что Нью–Йорк — город, вполне сознательно и энергично трудящийся ради будущего, нетерпеливо преодолевающий все преграды и угрозы, мешающие двигаться вперед. Он постоянно экспериментирует, он готов отбросить старое и заменить его чем–то новым и лучшим. То, что город все еще хранил традиции, было очевидно — многие интерьеры казались данью уважения нашей общей культуре, тем не менее он не боялся прогресса, как боялись его почти все европейские города.

Распаковав вещи, переодевшись и немного отдохнув, я по старой привычке отправился бродить по улицам, чтобы самостоятельно изучить чудеса и тайны Манхэттена. В 1921 году Эмпайр–стейт–билдинг был просто далеким идеалом, а Крайслер, красивейший из всех небоскребов, еще только строился. Именно эти башни окончательно затмили крупнейшего конкурента Нью–Йорка — Чикаго, так что он наконец отказался от дальнейшего соревнования. Ничего об этом не зная, я был по–настоящему поражен странными пропорциями двадцатиэтажного Флэт–айрон–билдинг и классической величественностью башни «Таймс». Я приплыл на Левиафане в город Бегемота [177] , и хотя отчасти меня пугала невообразимая громадность этого места, прежде всего я радовался. Никакая фотография не могла подготовить европейца к восприятию таких масштабов и объяснить ему, на что похож город на самом деле: по–настоящему современное, беззастенчивое, невообразимое урбанистическое средоточие стали, камня и кирпича, беззаботно установленное на крошечной скальной плите посреди отмели в Атлантическом океане. Что касается того, каким стал Нью–Йорк, когда карфагеняне сокрушили его, — нет, я не хочу говорить об этом. В 1921 году город излучал подлинную, безграничную, поистине прекрасную уверенность в научном и общественном прогрессе. В городе объединились типические черты всех прочих городов Земли. Он был столицей, задуманной как нечто неповторимое, миллионы людей могли здесь жить и работать вместе ради победы человечества над природой, прошлым, самим нашим происхождением. В ту первую ночь я лежал с открытыми глазами и слушал, как бьется сердце Нью–Йорка, такое же сильное, как мое собственное. Я почти поверил, что мы с этим городом чувствуем некое непостижимое сродство, мы суть одно и то же, мы энергичны и разумны, мы хотим оставить след в мире и при этом не хотим ничего радикально менять.

177

Левиафан — морское чудовище, упоминаемое в Ветхом Завете. Бегемот — мифологическое существо, демон плотских желаний, в особенности обжорства и чревоугодия. В Библии Бог демонстрирует этих двух чудовищ праведнику Иову в доказательство своего могущества.

Здесь объединились светлые надежды шести миллионов людей, их мечты о лучшем мире. Здесь технология человечества могла победить тех древних демонов, которые порабощали наших предков на протяжении бесчисленных поколений. Здесь делались состояния, превосходившие все предыдущие, здесь мечты возносились на недостижимые прежде высоты. Здесь открывались возможности, о которых люди до сих пор не задумывались. И уже нельзя было удивляться тому, что провинциальные умы, сельские умы, умы маленьких людей, могли отвергнуть этот мир и назвать его злым лишь потому, что он казался таким необычным. Многие американцы отказывались даже останавливаться на противоположной стороне нью–йоркского моста и смотреть на это чудо издалека. Им город казался не только новым Вавилоном, для них он был Содомом и Гоморрой, Римом и Иерусалимом вместе взятыми. Я не мог догадаться, что такое презрение к страхам других людей вскоре покажется глупым, — они понимали нечто такое, чего я поначалу понять не мог. Нью–Йорк был могущественной машиной. Как и все прочие машины, он лишен этики. Добро или зло полностью зависели от побуждений того, кто контролировал механизм.