Кариатиды

Он тряхнул белобрысой головой, как жеребчик.

– Ага, я бы ушел, а ты бы меня по всему двору искала. – Потом добавил, помолчав: – А чего у тебя голос был странный какой-то?

– Когда?

– Да по телефону.

Я присела рядом и сняла кроссовки. Отшучиваться не хотелось, да и какой смысл: все равно правда всплывет наружу рано или поздно.

– Ко мне сейчас отец приходил.

– Кто приходил? – Ленька вытаращил глаза. – Ты ж говорила, он вас бросил.

– Ну, значит, передумал.

– Ни фига себе. Он теперь с вами жить будет?

– Ты что, больной? С какого он нам сдался?

По дорожке, ведущей к подъезду, зацокали каблуки, и я смолкла. Мне всегда были противны скандалы на людях, но еще больше я ненавидела домыслы и сплетни. Проводив взглядом крашеную блондинку в мини-юбке, едва торчащей из-под пиджака, я сунула ногу в жесткий раструб Ленькиного ботинка. Даже туго зашнурованный, внизу он был великоват, но голень обхватывал плотно, и я почувствовала себя как в гипсе. Поднялась, держась за ребристую стенку «ракушки». Стоило ее отпустить, как ноги дрогнули, потеряли опору. Серый асфальт с подсыхающими лужами больше не был привычным и надежным, как и наша с мамой жизнь.

– Цепляйся, а то упадешь.

Я перевела взгляд с Ленькиной растопыренной пятерни на ствол молодой березы у обочины. До нее было метров пять.

– Не надо, я сама.

В воскресенье вечером – я читала, сидя на кухне, – в прихожей щелкнул замок, и впорхнула мама. Она всегда так возвращалась из своих московских поездок: посвежевшая, легкая, со шлейфом чьих-то дорогих духов и с полураздавленным куском торта в пакете.

– Ох, как душно в электричке, – сказала она весело, без жалобы. – А у станции всё перекопали, видела? Трубы, что ли, меняют.

Звякнул чайник за спиной: мама с наслаждением пила кипяченую воду. Я не знала, с чего завести разговор. Она обычно спрашивала, как я провела время, но это была всего лишь беззаботная реплика, форма приветствия, и отвечать следовало ей в тон.

– Что на ужин будем, капитан? – Мамина рука потрепала меня по волосам. – Есть идеи?

– Я картошки начистила. Сейчас поставлю.

Пока шумела, закипая, вода в кастрюле, я попыталась снова окунуться в мир романа, который лежал распахнутым на кухонном столе. Но на сей раз побег не удался. Мне чудились шаги на лестничной площадке – такие вроде осторожные, вкрадчивые, но в то же время неотвратимые, как поступь Командора. Да, он именно вкрался, этот анти-Командор, дрожащий и робкий; вкрался в нашу жизнь, как опечатка, разом меняющая весь смысл написанного.

За ужином, болтая о ерунде, я продолжала думать о нем. Мне представлялось, как человек в плохо скроенном костюме стоит во дворе и, задрав голову, ищет среди освещенных окон то, за которым мы сидим.

Перед сном, когда уже выключен был телевизор, я не выдержала и всё ей рассказала.

– Как он выглядел? – спросила мама после долгой паузы. – Всё бороду носит?

– Нет, чисто выбрит. Одет как начальник. Руки чистые.

– Выбился, значит, в люди при новой власти… Хотел меня сразить. Богач. Триумфатор.

Губы ее кривились, и в голосе проскальзывали интонации, которых я не слышала прежде. Мама никогда не ругалась, но сейчас ее слова звучали как брань.

– Я таких знаю, – продолжала она. – Теперь подарки дарить начнет, в рестораны тебя приглашать… Пусть. Ты большая, сама выбирай, с кем ты будешь.

– Ну мама, что за глупости! Не нужны мне его деньги.

– А сам он? Нужен тебе?

Я промолчала. Мне не нравилось, куда она клонит.

– Ну смотри, Яся, – сказала мама с деланым равнодушием, которое было мне хорошо знакомо. – Тебе решать.

4

Из кабинета биологии школьный двор был как на ладони. Я отжала тряпку, шлепнула ее на пол у порога и снова выглянула в окно. Бетонная площадка с парой елок уже совсем опустела, не было никого и на крыльце. Теперь можно идти. Я не стала дожидаться биологички. Вымыла руки и, оставив дверь приоткрытой, спустилась на первый этаж, где одиноко маячил в раздевалке мой синий пуховик.

От утреннего снега не осталось и следа. Сырой ветер трепал колючие кроны деревьев, и опрокинутая картинка в лужах рябила, как в телевизоре. Тропинка, ведущая в парк, вся раскисла, и я порадовалась, что надела сегодня дутые сапоги-вездеходы, а не хлипкие демисезонные ботинки. Земля под деревьями была черна, лишь кое-где виднелись серые островки ледяной коросты. У родника, где мы договорились встретиться, возился мужичок в ватнике. Рядом стояла сумка, набитая пустыми пластиковыми бутылками. Я огляделась: над лавочкой неподалеку темнела знакомая меховая шапка и кусок воротника.

– Здрасьте. – Я так и не решила, как к нему обращаться: на «ты» или на «вы».

Он охнул, с готовностью закрыл книгу и рывком поднялся.

– А я сел в сторонке, чтобы не мешать. Ну, пойдем? Ты, может, голодная? Тут раньше пирожки продавали, возле каруселей…

– Нет уже никаких пирожков, и карусели не работают. Давно вы тут не были.

Мне не нравилось его панибратское оживление. Он, должно быть, принимал эти встречи за проявление симпатии, а мне всего лишь хотелось понять, что он за человек. Оказалось, что мама говорила о нем много неправды, пытаясь настроить меня против. Теперь я должна составить собственное мнение. Но ведь отцу этого не объяснишь.

Мы вышли на асфальтовую аллею, обсаженную вековыми, в два обхвата, липами. В детстве я любила субботники, когда жители окрестных домов, и стар и млад, собирались здесь по весне, чтобы белить стволы. Приятно было находиться среди людей и чувствовать себя полезной. Я всегда тщательно соскребала старую кору, замазывала ранки, чтобы дереву было хорошо. Потом традиция субботников прервалась, а я повзрослела, и стало трудно поступать как хочешь, без оглядки на других. В школе не любят активистов и выскочек. Выбирай сам, кем быть: одиноким Зорро, который слишком много на себя берет, или душой компании. Будь у меня настоящий отец, я бы спросила, что мне делать.

– Да. – Он вздохнул, как будто соглашаясь. – Всё изменилось… Я ведь, кажется, лет десять назад приезжал. Тогда парк был ухоженным, чистым…

Я невольно замедлила шаг.

– А чего ж тогда не захотели повидаться? Человек в семь лет еще не человек?

– Зря ты так, Яся. – Он понурился, и в голосе впервые зазвучало подобие укора. – Я к тебе и ехал. Зоя сказала, если разведемся без шума, то даст мне тебя повидать. А потом передумала: что, мол, ребенка зря расстраивать, если жить все равно врозь. И запретила…

– Запретила! Да вы ее знаете? Может она что-нибудь запретить? Топнули бы ногой, настояли на своем.

– Есть такая вещь, как уважение, – сказал он спокойно, не обидевшись на мой тон. – Не всегда надо пользоваться тем, что ты сильнее.

– А она, значит, вас не уважает.

– Это ее дело.

Господи, как у них всё сложно.

Аллея начала забирать вправо и свернула к озеру. В погожие летние дни отсюда открывался чудесный вид: сияла золоченая маковка церкви, косматые облака висели в неподвижной воде, и даже берега, частично скрытые травой, уже не казались безобразными. Зимой снег маскировал морщины на покатых бурых склонах. Но в межсезонье озеро нагоняло на меня такую тоску, что я старалась сюда не ходить. Поэтому, когда отец сказал, меняя тему: «Хорошо здесь», я только буркнула: