Карибский сувенир

За особняками вдоль моря раскинулись благоустроенные пляжи с кабинками для раздевания, душем, бассейнами, спортивными площадками, барами и дансингами. При режиме Батисты большинство пляжей принадлежало частным лицам, привилегированным клубам. Гаванцы, живущие у моря, не могли попасть на пляж, — слишком дорого стоили входные билеты. Теперь вход на море стал свободным.

Город остался позади. Автобус то взлетает наверх, и тогда открывается живописный вид на густо-синее море, с светло-голубыми полосами рифовых отмелей, на пальмовые рощи и цепь холмов, то скользит по блестящей ленте асфальта вниз, в долины, с застывшим, как будто густым от жары, воздухом. Километров через двадцать мы сворачиваем к морю, с полчаса едем вдоль берега и останавливаемся перед красивым двухэтажным домом. Вот и морской институт. Захватив карты, мы выскакиваем из машины, но узнаем — сегодня институт не работает. В море мы отвыкли следить за днями недели: сегодня ведь воскресенье. Ничего не остается делать, как перенести визит на понедельник. А пока — где тут ласты и маски? Пошли, ребята, в море!

Море. Много дней, недель, месяцев бороздили мы океанские просторы. Иногда, с опаской оглядев поверхность, мы бросались в глубокую воду и с щемящим чувством любопытства и страха глядели вниз, в бездонную молчаливую фиолетовую пропасть. Но почти весь рейс резиновые ласты и маски висели в каютах на крючках. Мы смотрели на них и вздыхали — море было у нас под ногами, но оставалось недоступным я неизведанным.

IИ вот уже море не под нами — оно кругом нас. Набрав побольше воздуха в легкие, я ныряю в фантастический голубой мир, безмолвный и таинственный; он окружает меня со всех сторон. Вода у берегов Кубы очень прозрачная — на глубине в десять — пятнадцать метров видны мельчайшие детали дна… Но нам не нужна пятнадцатиметровая глубина — как большие нелепые лягухи, мы бултыхаемся около самого берега, где но коралловым рифам скользят волнистые солнечные блики. Подводный мир меня всегда приводит в восторг. Даже в обыкновенной лесной речушке можно увидеть такие прелестные пейзажи, которые запомнишь навечно. А тут теплое тропическое море, коралловые рифы с их разнообразными рыбками, раками, крабами, моллюсками. Рифы поднимаются со дна причудливыми колоннами. Они изогнуты в разных направлениях, скрючены, топорщатся во все стороны их твердые известковые отростки. Сотни лет мельчайшие живые организмы — коралловые подины — строили из них твердые, словно кремень, сооружения фантастических форм. Коралловые рифы, откосы берега, сложенные из него же, рассечены трещинами, темнеют небольшими пещерками. Около них, отыскивая всякую животную мелочишку, шныряют стайки небольших рыбешек, вспыхивая в солнечных лучах разноцветными искрами. Из одной расщелины торчат клешни буро-коричневого краба. Он внимательно следит за рыбками — не подплывет ли какая чуть поближе? Из другой трещины выплыл небольшой, с указательный палец, весь покрытый колючками фахак. Спинка у этой интересной рыбки окрашена в темно-фиолетовый цвет, а брюшко совершенно белое. Мелко трепеща прозрачными плавничками, он покрутился на одном месте, внимательно рассмотрел мою маску и вдруг, испугавшись, мгновенно раздулся, превратился в круглый шарик и, стремительно перевернувшись вверх брюшком, всплыл вверх. Я погнался за ним, взял в руку и тотчас выпустил — колючки больно вонзились в кожу ладони. А фахак, выпустив из себя газы, которые образуются в его теле во время испуга или опасности, завял, словно лопнувший воздушный шарик, и, опустившись на дно, шмыгнул в нагромождение битого ракушечника. По дну мелькнула чья-то большая тень — метрах в двух от меня проплыла крупная рыбина, строением тела похожая на большущую селедку. У нее были оранжевые, словно кусочки янтаря, глаза и выдающаяся вперед, как длинный подбородок, нижняя челюсть. Рыба деловито заглянула в одну расщелину, покопалась ртом в другой, подняв при этом мутное облачко ила, и, резко метнувшись в сторону от темного грота, уплыла прочь. «Наверное, это был тарпан», — подумал я и, подплыв к гроту, заглянул в него. Сначала я ничего не рассмотрел, а потом, когда глаза привыкли к полумраку, я увидел знакомые длинные, как хлысты, лангустовые усы. Только они были не красные, в белых полосках, как у тех, что мы ловили под Дакаром, а густо-зеленые в желтых поперечинах. Колеблясь и вздрагивая, усы протянулись в мою сторону, и я схватился за один из них. Рак подпрыгнул на всех своих колченогих лапах и быстро заработал хвостиком, пытаясь вырваться. Я потянул ус к себе, и он лопнул около самого кончика. Так я и вынырнул с небольшим желто-зеленым хлыстиком, зажатым в руке. Отдышавшись, вновь ныряю. Вода упруго выталкивает меня из моря, и, чтобы удержаться около самого дна, я обхватываю ногами небольшой коралловый столбик. Обрывистый берег почти отвесно уходит вверх. Он шероховатый, весь покрыт выпуклостями и очень живописными неровностями. А ниже, у основания рифового откоса, по белому коралловому песку ползет какое-то плоское мохнатое существо. Я опускаюсь еще ниже. Да это же морская мышь! Оказывается, ты встречаешься и в этих краях? У мыши длинный острый мышиный нос, круглый, с розовыми губами рот и небольшие, изумрудного цвета глаза. Если перевернуть рыбку вверх животом, то снизу у нее можно увидеть оранжевые плавнички, похожие на лапки. При помощи их мышь ползет по дну, отыскивая мелких рачков и малоподвижных морских букашек. Увидев мою ладонь, рыбка с неожиданной прытью бросается прочь и прячется в темную трещину под берегом.

Среди кораллов невиданным фантастическим цветком растет актиния. Действительно, актиния меньше всего напоминает животное. Больше всего она похожа на карликовую пальмочку: от толстого упругого ствола, как листья, раскинулись во все стороны гибкие розоватые щупальца. Они трепещут, словно прощупывают воду вокруг себя. Стоит какому-нибудь рачку коснуться щупалец, как расположенные на них тысячи так называемых стрекательных клеток выстрелят в того неосторожного рака невидимыми стрелами, и яд мгновенно парализует его. А потом щупальца высосут из рачка кровь, лимфу, мышцы, и пустой его панцирь, развалившийся на кусочки, осыплется к подножию коварной живой пальмы. Если дотронуться до актинии пальцем, то в коже можно ощутить неприятное легкое жжение, не проходящее час-полтора. Ну, а лучше ее не трогать. Пускай себе растет, прощупывает вокруг себя воду, поджидая беспутного рачка или зазевавшуюся рыбку.

Невдалеке промелькнула небольшая, всего в метр, акула. Она гналась за стайкой длинных, узких, как лезвия столовых ножей, рыб. Вдоль берега проплыл, медленно и важно взмахивая широкими треугольными плавниками, рыжий скат величиной с тарелку, с длинным, тонким хвостом. Проплыл, как пролетел. Словно большущая бабочка пропорхнула и скрылась за одним из рифов.

Чуть дальше от берега в глубине колеблются, вздрагивают и сотрясаются от невидимых и совершенно неощутимых подводных токов воды сине-зеленые водоросли. Они густым лесом уходят в фиолетовый сумрак; манят своей неизведанностью, как манит любопытного человека любой лес. Среди водорослей мелькают чьи-то тени. Вот тускло, как бок плохо начищенного медного самовара, блеснула крупная рыба. Наверное, морской каменный окунь. В другом месте водоросли вдруг резко вздрогнули, словно между ними продралось какое-то большое существо. А у самых подводных джунглей, на их опушке, ползет по дну моллюск, прикрытый оранжевой раковиной. Раковина у него, пожалуй, даже больше, чем та, которую мне подарил Юрий Парфенов. Достать бы ее, но нет, слишком глубоко. Да и страшновато. Ладно уж, пускай ползет своей дорогой.

Еще я видел морскую черепаху. Она плавала среди водорослей и отрывала от них клочки крепким клювом, похожим на птичий. На вид неповоротливая, под водой черепаха быстро скользила над дном, делая резкие неожиданные повороты.

Повалявшись на теплых рифах, мы немного прошлись вдоль берега, но быстро вернулись — дальше начинался поселок.

Остаток дня провели на пляже, а вечером смотрели кинофильмы, взятые на «Корсакове». Вечером с помощью словаря я разговаривал с милисиано Франсиско Вегой. Окуривая меня дымом своей невероятно толстой сигары, которую с трудом можно запихнуть в рот, он рассказывает, что почти всю жизнь занимался ловлей лягушек.

— Лягушек? — удивляюсь я. — Для чего же?

— У них отрывают задние лапы, консервируют и отправляют в США. Там их подают в ресторанах. Правда, когда началась экономическая блокада, янки отказались от лягух, и теперь их отправляют французам.

Теперь Франсиско работает в порту. А лягушек ловят мальчишки. Все же это не мужская работа. Потом он мне рассказывает, что его товарищ погиб при Плайя-Хирон. Тогда там немало погибло хороших парней. Ну, а мятежники? Почти все мятежники, высадившиеся на кубинскую землю, были или уничтожены, или взяты в плен. Между прочим, недалеко от порта находится свалка американских танков. Говорят, что их привезли на переплавку с Плайя-Хирон. На этих танках контра намеревалась войти в Гавану. Но не получилось — преступники убиты или наказаны, а из их разбитого оружия получатся отличные лопаты, топоры и мачете для рубки сахарного тростника.

На другой день я нашел те танки. Как свора тупорылых, обезвреженных когда-то опасных зверей, они сбились в кучу, выставив навечно смолкнувшие пушки, зияя раскрытыми люками и растерзанными снарядами боками. На некоторых из них виднелись рисунки: тигр, оскаливший зубы, ведьма верхом на метле.

Нет, не помогли ни зубастые тигры, ни лихие ведьмы. Нет, не помогла контрреволюционерам хваленая американская техника — она была разгромлена, выведена из строя кубинскими вооруженными силами.

День жаркий, душный, и я провел его в прекрасном Гаванском зоологическом парке, где под густыми кронами деревьев было прохладно. Парк построен по вольерному типу — почти все животные находятся не в клетках, а как бы на свободе: крокодилы бултыхаются в глубоких живописных прудах; утки плавают в озерах, сбиваясь в табунки под зелеными прибрежными кустарниками; в вольерах хищников растут грациозные пальмы, а для гигантских ящериц — игуан — отведены скалистые площадки, зеленые лужайки и проточные ручьи. Только обезьяны сидят за решетками. Сидят и смотрят с тоской на высокие деревья, на которые они взметнулись бы, лишь приоткрой только дверцу клетки.

Несколько часов я бродил по зоопарку, наблюдая за животными. Молодой слон пружинистой походкой спортсмена бегал в вольере и тянул к людям похожий на пожарную кишку морщинистый хобот. Получив яблоко или чашечку с мороженым, он раскрывал рот и, благодарно вздохнув: «Хау!» — швырял яблоко или мороженое в свое объемистое нутро. Надсадно, словно у него отчаянно болел живот или просто от ужасной скуки, ревел тигр. А может, лев. Рев разносился из черной пещеры, возле которой валялись объеденные кости, а страдающего владельца костей видно не было. Напротив верблюда стояла скамейка, и я сел на нее. Верблюд, лохматый и горбатый, с каким-то ожесточением жевал колючки и сонными, полузакрытыми глазами смотрел в мою сторону. Может, размышлял: если в меня плюнуть, то достанет или нет? Так ничего и не решив, ой повернулся ко мне облезлым задом и сердито помахал коротким хвостом. А я думал о том, как верблюда везли через многие моря-океаны. Как он недоуменно шевелил ушами, прислушиваясь к гулу машин, и как его укачивало где-нибудь у Азорских островов. Может быть, ему от этого было и неудобно и стыдно: корабль пустыни — и вдруг укачало!..

На желтом песке розовой стайкой стояли фламинго. Стояли и так выкручивали, изворачивали свои длинные шеи, что мне казалось — еще одно-два неосторожных движения, и чья-нибудь шея захлестнется тугим узлом. Отчаянно расшумевшись на весь зоопарк, кричали два пеликана, а тучная, пышная пеликаниха, из-за которой, по-видимому, произошла вся эта ссора, поглядывала на дерущихся птиц желтым невинным глазом и одобрительно покряхтывала: так его, родимого… так его. Крокодилы лежали в воде, как гнилые, грязные бревна. Из их приоткрытых ртов торчали длинные и острые зубы, и мне подумалось: почему художники-карикатуристы изображают империалистов в волчьем, а не в крокодильем обличье? Ведь крокодильи зубы куда более страшные.

Потом я задержался у клеток с обезьянами. Мартышки веселой гурьбой носились друг за дружкой, устраивали посреди, клетки кучу малу и дергали пожилую, солидную мать-мартышку за хвост. А рядом грустили макаки-резусы. И, чтобы хоть чуть развлечься, что-то выискивали в своей шерсти. Около клетки стояла большая корзинка с яблоками и огромными сочными кусками арбуза. Даже в тени уже стало жарко и душно. Отчаянно хотелось пить. Выбрав в корзине кусок посочнее — кусок, весь светящийся сладким душистым соком, — я отдал его резусам. Макаки разломили арбузную дольку пополам и, причмокивая, пуская струйки сока на подбородки, стали его есть. Они так соблазнительно ели арбуз — ведь день был такой жаркий! — что я достал еще один кусок, себе.

Ночью прохладные ливневые потоки прополоскали улицы, площади, и, когда мы утром ехали в Морской институт, город, казалось, стал еще красивее: ярче зеленели пальмовые листья; красным, фиолетовым и желтым цветом пестрели парки, аллеи, сады — как видно, за ночь распустилось много новых цветов; громче и веселее звенели детские голоса. А сам воздух был удивительно душист: в нем улавливались и резкие соленые запахи моря, и терпкая прелость тропических растений.

Быстро и послушно легла под колеса автобуса уже знакомая дорога; вот и институт. Нас приветливо встречают директор, молодой кубинский ученый и научные сотрудники — почти все молодые, только что окончившие университет ребята.