Карл Бэр. Его жизнь и научная деятельность

«Если бы, – говорит он в этой речи, – богатый человек, желая удовлетворить свое честолюбие, возымел мысль оставить память по себе в науке и в России и спросил бы меня, что ему сделать для этого, то я ответил бы ему: организуйте многолетние исследования, которые могли бы дать возможно полную картину нынешнего состояния населения Российской империи, и дайте средства на осуществление этой картины. Тогда вы оставите в память о себе такое создание, которое никогда в будущем не может быть сделано ни полнее, ни лучше, к которому отдаленное потомство будет обращаться так же, как мы обращаемся и будем обращаться к сочинениям Геродота и к первым письменам всех народов». Имея в виду эти цели, Бэр стал хлопотать об устройстве при Географическом обществе этнографического музея, в котором были бы собраны фотографии, бюсты и вообще изображения различных народов, образцы одежды, украшений, утвари, оружия, древностей, письмен и т. д. Музей этот был основан и впоследствии достиг значительного развития. Из собственных этнографических работ Бэра, кроме его диссертации, можно указать, прежде всего, на статью «О папуасах и алфурах» – новоголландских племенах. Статья эта в особенности интересна по присоединенным к ней общим рассуждениям о задачах антропологии и этнографии. Среди прочего, здесь обсуждается вопрос о единстве человеческого рода. Принимая в общем, что на Земле прежде существовало меньше видов, нежели теперь, и что по нескольку видов развилось из одной основной формы, Бэр все-таки не отваживается предположить, что человек произошел от какого-либо животного. Он допускает, что в происхождении человека участвовали не совсем те же причины, как в происхождении животных. С чисто зоологической точки зрения общность человека с животными не подлежит сомнению, но, если принять во внимание членораздельную речь человека и его потребность в религии, тогда, говорит Бэр, дело совсем изменяется. «Для растений и животных я вижу развитие из одного источника. В одном лишь человеке развивается предо мною духовное единство, так как он один носит в себе стремление к своему первоисточнику. Этим стремлением направляется его развитие. Если конечная цель всякого бытия и возникновения есть возвращение к духовному единству, то я очень склонен верить, что отдельные люди получили свое начало в различных странах, имея различные задатки. В таком случае разнообразие племен есть исходный пункт, а единство человеческого рода – конечная цель, тогда как у бессловесных животных конечною целью является разнообразие». Не вдаваясь в критику этих взглядов, укажем лишь на сходство их с соответственными воззрениями Уоллеса, который, будучи трансформистом и даже дарвинистом, не решается приложить к человеку те законы, которые, по его мнению, управляют всеми остальными живыми существами, и, подобно Бэру, требует отделения человека «в особенный порядок, класс или даже отдельное подцарство».

Кроме этой работы, Бэру принадлежат специальные и популярные статьи по этнографии и тесно соприкасающимся с нею исторической антропологии и археологии. Так, он написал «О древних обитателях Европы», о лабиринтовых постройках, найденных им на островах Финского залива, о происхождении олова, входившего в состав бронзовых орудий древнего человека, причем пришел к выводу, что олово добывалось в Средней Азии, и так далее.

Помимо теоретического естествознания, Бэр занимался также и прикладным. Не довольствуясь усилиями по распространению науки в России, он хотел быть непосредственно полезным русскому народу, и вот почему он охотно взялся за руководительство экспедициями для изучения рыболовства. Рыба составляет, как известно, одно из важнейших пищевых средств в России, как по своей дешевизне, так и по количеству улова ее, преимущественно в бассейне Каспийского моря. Поэтому-то изучение каспийского рыболовства имело громадное практическое значение, и хотя экспедиция Бэра и Данилевского не привела к окончательному упорядочению этого промысла, однако лично Бэр оказал важную практическую услугу русскому народу, введя в употребление мясо некоторых рыб, ранее считавшееся негодным. Так, он первый указал на принадлежность к сельдям и на полную пищевую пригодность так называемой бешенки (Clupea caspia и Clupea Kessleri), которая раньше употреблялась лишь для вытапливания плохого жира. Бешенку стали солить, как обыкновенную селедку, и она получила широкое применение под именем «астраханской селедки».

Равным образом Бэр участвовал и в работах по охране сельского хозяйства от вредных насекомых и написал несколько относящихся сюда статей; также писал он и статьи по разведению полезных растений (например, квинои – американского растения, употребляемого в виде хлеба).

В последние годы своей жизни Бэр занимался некоторыми вопросами, относящимися собственно к области истории, прилагая к историческому исследованию метод естественных наук. Эти работы собраны в третьем томе его речей под общим заглавием «Исторические вопросы, разрешаемые с помощью естествознания». Здесь он рассматривает, например, греческую легенду о пении лебедя и доказывает, что это поверье относится к часто встречающемуся на юге Европы черноклювому лебедю-кликуну (Cygnus musicus), который может издавать довольно мелодичные звуки, в противоположность красноклювому лебедю-шипуну (Cygnus olor), который может только шипеть. Весьма интересна другая статья – «О местностях, где путешествовал Одиссей». В бытность свою в Крыму (в 1863 году) Бэр был поражен сходством Балаклавской бухты с бухтой Лестригонов, согласно описанию Гомера. Это навело его на мысль проследить, насколько вообще географическая характеристика местностей, упоминаемых в «Одиссее», соответствует общераспространенному представлению о пути Улисса, – и Бэр пришел к совершенно иным выводам сравнительно с филологами. Так, он утверждает, что Одиссей значительную часть своих странствований провел в Черном море, что бухта Лестригонов соответствует не Гаэте (по представлению римлян и новейших греков), а Балаклаве; Сциллу и Харибду он помещает не в Мессинском проливе, а в Босфоре, и так далее. Третья статья рассматривает вопрос о местонахождении библейской страны Офира, причем автор приходит к заключению, что Офир – не что иное, как полуостров Малакка. Все эти статьи как нельзя лучше обрисовывают обширные знания, многостороннюю любознательность Бэра и уменье его найти во всем наиболее интересную сторону.

В заключение нашего краткого обзора ученой деятельности Карла Бэра уместно будет сказать несколько слов о нем как распространителе научных сведений, то есть о Бэре как преподавателе и популяризаторе естественных наук.

Как профессор Бэр не отличался ораторским искусством. «Лекции его, – говорит один из учеников Бэра, профессор Грубе, – далеко не походили на то, что обыкновенно называют блестящими лекциями. Сначала его несколько слабый и временами резко выкрикивающий голос производил даже неприятное впечатление; но живая душевная жизнь, выражавшаяся в этих лекциях, уменье выдвинуть вперед важнейшее, искусно вставляемые интересные замечания об анатомических особенностях, образе жизни и распространении животных, отсутствие чересчур утомительных подробностей и прежде всего стремление указывать всюду на законы организации, подчиняющие себе отдельные факты, – все это придавало его зоологическим лекциям своеобразную прелесть». Учебные пособия в то время не были к услугам профессоров в таком обилии и совершенстве, как в настоящее время; учебников зоологии было очень мало, а политипажей в них и вовсе не было; поэтому дело преподавателя было гораздо многосложнее и труднее, чем в наши дни. Но Бэр, не жалея труда для подготовки к лекциям, с честью для себя и с пользою для слушателей умел выходить из этих затруднений: он покупал разрозненные экземпляры или отдельные части сочинений, снабженных гравюрами, вырезал отдельные рисунки, наклеивал их в известном порядке и составлял таким образом атласы, которыми он и пользовался при своих чтениях. Таким образом, не будучи эффектным лектором, он был крайне добросовестным и полезным преподавателем.

И другие лица, кроме Грубе, знавшие Бэра как лектора, отзывались о его красноречии не особенно лестно. Один из современников Бэра, здравствующий и поныне, рассказывал составителю этого биографического очерка забавный анекдот, как Бэр просил одного знакомого, отправлявшегося за границу, передать его поклон известному анатому Пуркинье, причем прибавил, что Пуркинье замечательный ученый, но плохой лектор. Как же был удивлен знакомый Бэра, когда, повидав Пуркинье и передав ему поклон, он услышал от чешского ученого такой же отзыв о Бэре как о великом эмбриологе, к сожалению, прескверно читавшем лекции!

Тем удивительнее, что Бэр в письменной речи оказывается необыкновенно изящным и легким. Все его сочинения написаны таким превосходным, плавным, красивым и богатым языком, что подобное изложение сделало бы честь не только немцу, но и французу. Особенно хороши в этом отношении его популярные статьи, собранные в трех томах и изданные в Петербурге на немецком языке под заглавием «Речи и статьи смешанного содержания» («Reden und Aufs"atze vermischten Inhalts»). Здесь рассматриваются различные научные вопросы, в том числе вопрос о целесообразности в природе, о Дарвиновом учении, о распространении животных и т. д. Жаль, что этот сборник отпечатан только на немецком языке, а потому малодоступен для большинства русских читателей, которые нашли бы в нем весьма интересное и удобопонятное для всякого образованного человека чтение. Правда, некоторые из этих статей напечатаны и на русском языке, но они разбросаны в различных специальных и официальных изданиях, весьма мало распространенных в публике. «Речи и статьи» ясно доказывают, что Бэр был не только гениальным ученым и мыслителем, но и прекрасным популяризатором; это последнее качество его пропадает для среднего русского читателя, а между тем некоторые из «Речей» Бэра даже переведены с немецкого на другие иностранные языки, например, на голландский.

Глава VII

Бэр как личность. – Внешность и характер Бэра. – Бэр как член общества. – Его юмор. – Бэр-стихотворец. – Отношение Бэра к русской национальности. – Его политические и религиозные убеждения

При описании жизни героев мысли вопрос об их личном характере и чисто житейских свойствах естественно отступает на задний план. Потомство ценит деятелей науки и искусства по тем их делам, которые имеют значение для человечества вообще, и, в сущности, нисколько не заинтересовано в чисто личных особенностях этих деятелей. «Биографии замечательных людей, – говорит профессор Штида, – должны быть письменными монументами, но не письменными фотографиями. Они должны представлять важнейшие внутренние черты, имевшие влияние на положение и деятельность этих лиц, но не должны отмечать временных слабостей. Так статуя изображает не больного, а здорового человека». В особенности это справедливо по отношению к биографиям ученых-биологов – людей, живущих главным образом в сфере мысли, среди отвлеченных занятий, людей, сравнительно мало интересующихся общественною жизнью и вовсе уже не интересующихся ее мелочами. Личные свойства таких людей обыкновенно остаются вообще малоизвестными, и поиски данных об этих свойствах – труд неблагодарный и почти бесполезный.

К счастью, относительно Бэра все, что мы знаем о его личных свойствах, вполне гармонирует с его обликом великого научного деятеля. Это была натура вполне благородная, столь же открытая и добросовестная в мелочной прозе жизни, как и в своей отвлеченной деятельности. Были, конечно, и у него некоторые недостатки – например, некоторая обидчивость, объясняемая сильно развитым самолюбием, – но эти недостатки никогда не вели его к поступкам, которые можно было бы назвать дурными и ничем не оправдываемыми. К недостаткам его относилась и нерешительность, которую он иногда обнаруживал при решении практических вопросов своей жизни и карьеры: так, он то старался пристроиться в Германии, то опять, без всяких видимых причин, рвался в Россию, то снова стремился в какой-нибудь из немецких городов; при переговорах относительно занятия той или другой кафедры (например, в Дерптском университете, который неоднократно звал его к себе) трудно было добиться от Бэра раз и навсегда определенного ответа, что не могло не раздражать лиц, ведших с ним эти переговоры, и так далее. Это все достаточно объясняется непрактичностью Бэра в житейских делах – непрактичностью, свойственною почти всем деятелям отвлеченной мысли.

Вот как характеризует Бэра профессор Грубе, близко его знавший:

«Внешность его не имела ничего величественного и статного; он мало заботился о своей одежде и осанке. Черты его удлиненного лица, увенчанные широким и выпуклым лбом, были тонки; рот, очерченный несколько резко, становился еще резче, когда Бэр старался выразить что-нибудь особенно точно или выставить что-нибудь на вид. Его светлые большие глаза, составлявшие контраст с темными волосами, могли метать искры, когда он был раздражен, – а раздражался он в свои молодые годы довольно легко и был даже вспыльчив. Он вполне был мыслителем, обращающим мало внимания на внешний мир; отсюда проистекала его рассеянность, проявлявшаяся весьма нередко; но ведь астроном Медлер, которого часто упрекали в таком же недостатке, не без основания отшучивался, говоря, что рассеянностью называют обыкновенно сосредоточенность. Бэр был натурой в высшей степени правдивой и благородной, восприимчивой и отзывчивой; он не настолько углублялся в свои занятия, чтобы не помочь, по силам, людям, находящимся в стесненном положении, и не забывал никогда об общем благе. Это доказывается и его ободряющей публичной деятельностью в Кенигсберге во время холеры и его долголетним участием в учреждениях, помогавших бедным. Будучи сторонником мягкого образа действий, он, однако, не боялся борьбы, когда видел нарушение истины или права; и в этой борьбе он выказывал столько диалектического искусства, ловкости и терпения, что читать его полемические статьи – истинное удовольствие… Все отличия и почести не могли сделать Бэра высокомерным; в его присутствии всякий чувствовал себя легко…», и так далее.

С этою характеристикой вполне согласуются отзывы всех, кто имел случай лично знать Бэра сколько-нибудь близко. Его мягкий и приветливый характер вместе с присущим ему живым и оригинальным умом делали его весьма приятным членом общества. Бэр был очень остроумен, и его меткий, весело-незлобивый юмор сквозил как в речах его, так и в сочинениях, иногда даже в статьях специального характера. Для образчика этого юмора нелишне привести следующую выдержку из его речи, сказанной в ответ на приветствие Миддендорфа во время торжества пятидесятилетия ученой деятельности Бэра:

«В заключение, – сказал Бэр, – позвольте мне еще раз поблагодарить всех присутствующих за их участие и попытаться отплатить им за это новою теорией. Смерть, как известно каждому, доказана опытом, и этот опыт повторялся весьма часто, но необходимость смерти все-таки еще ничуть не доказана. Низшие организмы живут часто лишь в течение одного определенного времени года, и за эти пределы жизнь их не простирается, разве лишь они оставляют зародышей новых индивидов; таковы, например, однолетние растения. Но чтобы организмы, переживающие зиму и лето и имеющие средства накоплять пищевые материалы, чтобы эти организмы обязательно должны были умирать, – это, повторяю, не доказано. Знаменитый Гарвей анатомировал однажды мужчину, который умер на 152-м году своей жизни, и нашел все его органы совершенно здоровыми, так что этот человек, вероятно, мог бы жить еще долее, если бы его не переселили из деревни, ради лучшего ухода за ним, в столицу, где он и умер от слишком хорошего ухода. Я склонен поэтому считать смерть лишь за проявление подражательности, за нечто вроде моды, – и моды совершенно ненужной. В этом убеждении меня укрепляет и философия Шопенгауэра, которая рассматривает все существующее как проявление воли. Если камень падает, то это является лишь следствием присущей ему воли, заставляющей его падать, точно так же, как я иду вследствие моей воли, побуждающей меня идти. И вот я поставил себе задачею не желать смерти и, если мои органы не захотят исполнять свои обязанности, то я их воле противопоставлю мою волю, которой они должны будут подчиниться. Я советую и всем присутствующим поступить точно так же и приглашаю вас всех на мой вторичный докторский юбилей через 50 лет на этом же месте и прошу только оказать мне честь дозволением принять вас, как гостей, в качестве хозяина».