Карл Маркс: Мировой дух

Энгельс был плох. Он чувствовал приближение конца и потребовал у Каутского рукопись четвертого тома, вывезенную в Берлин «для проверки некоторых положений тома третьего». 14 ноября 1894 года он написал Лауре и Элеоноре о том, что намерен завещать всю свою библиотеку, в том числе книги, полученные после смерти Маркса, и их совместные рукописи Социал-демократической партии Германии.

Двадцать шестого марта 1895 года Энгельс сделал приписку к завещанию, согласно которой все принадлежащие ему письма, написанные Марксу или Марксом (за исключением их личной переписки), следует вернуть Элеоноре. Он завещал Бернштейну в Лондоне и Бебелю в Берлине — для партии — свои собственные рукописи, свою переписку с Марксом и свои авторские права. Его личное имущество, решил он, будет поделено между Лаурой, Элеонорой и Луизой; хорошенькая санитарка, затесавшаяся в круг наследников, получит к тому же мебель и вещи покойного, а также преимущественное право на аренду его дома, в котором она была намерена жить и дальше. Энгельс завещал 250 фунтов своим душеприказчикам, в том числе Бернштейну, и тысячу фунтов Бебелю на финансирование предвыборных кампаний СДПГ. Луиза попытается манипулировать стариком, чтобы завладеть рукописями, но тот откажется попросить дочерей Маркса передать их ему.

Перед смертью Энгельс хотел лично издать некоторые рукописи Маркса и первым делом решил опубликовать в официальном печатном органе партии «Форвертс» статью о революции 1848 года, предваряя ее длинным вступлением, подчеркивавшим значение революции в политической деятельности — странный и в то же время показательный выбор. Принимая во внимание угрозу цензуры, в этом предисловии он проводит различие между революцией — способом действия всего пролетариата — и осторожностью, которую рекомендует пролетариату Германии. Каутский нашел этот текст все еще слишком острым и кое-что подсократил. Разъяренный Энгельс написал ему 1 апреля 1895 года, что отрывок из предисловия, напечатанный в «Форвертс» без его ведома, подогнан таким образом, что он предстает в нем мирным проповедником законности любой ценой. Поэтому Энгельс требует опубликовать предисловие без купюр в «Нойе цайт», чтобы стереть даже воспоминание о первой постыдной публикации. Он намеревался высказать самому Либкнехту свое мнение по этому вопросу, равно как и тем, кто предоставил Каутскому возможность исказить мнение Энгельса. В тот же день он написал Полю Лафаргу: «Либкнехт мне удружил. Взял из моего предисловия к статьям Маркса о Франции 1848–1850 гг. все, что могло бы ему пригодиться, чтобы поддержать непременно мирную и ненасильственную тактику, которую он с тем большей охотой проповедует, что сейчас в Берлине готовятся жесткие законы. Но эту тактику я предполагаю лишь для сегодняшней Германии, и то еще с большими оговорками. Во Франции, Бельгии, Италии, Австрии этой тактики нельзя придерживаться целиком, а в Германии она уже завтра может оказаться неприменимой». Энгельс не говорит о России: на его взгляд, она не входит в этот круг, поскольку революция там просто немыслима.

Три месяца спустя, в начале июля 1895 года, Энгельс, который тогда был очень болен, с воодушевлением воспринял новость о самых первых массовых стачках в Санкт-Петербурге. Он также с волнением узнал, что 24 июля двадцатитрехлетний Жан Лонге (Джонни) — сын Женнихен и внук Карла — вошел в число ста двадцати французских делегатов от Рабочей партии своего дяди Лафарга и Геда, представляя региональную федерацию Нижней Нормандии на IV Конгрессе Интернационала в Лондоне. Джонни жил у своей тети Элеоноры с дядей Лафаргом, с которым часто общался после смерти матери; Лаура заменила ему мать. Они все вместе приехали к «старому генералу» и находились в Лондоне, когда 5 августа 1895 года Энгельс умер.

Судьба марксизма отныне будет решаться в Германии и России. Во Франции он будет лишь бледной копией того, чем стал в Германии; Англия превратится всего лишь в укрытие, где эмигранты будут искать прибежища и передышки, не оказывая влияния на британское общество.

Через двенадцать дней после смерти Энгельса Элеонора, забравшая все рукописи отца на английском языке, попросила Каутского продолжить работу над четвертым томом «Капитала». Она вступила в переговоры с издателем Дитцем, предложившим Мейснеру выкупить права на уже опубликованные книги.

В это время Луиза и открыла Элеоноре, что Маркс — настоящий отец Фредди. Она якобы узнала об этом от Энгельса на его смертном одре. Наверняка Луиза хотела получить от Элеоноры рукописи на сохранение. Элеонора сблизилась со сводным братом и намеревалась делить с ним своего рода обреченность на несчастье. Возможно, это известие както повлияло на решение, которое она приняла совместно с Лаурой: они решили доверить рукописи отца Каутскому, который, как им казалось, наилучшим образом сможет распорядиться этим наследием. Элеонора оставила у себя только статьи на английском языке. Луиза, будучи эмиссаром Бебеля в Лондоне, сообщила своему начальству, что это она добилась того, чего они так долго желали. Партия поблагодарила ее, не удосужившись выразить признательность дочерям Маркса! Элеонора была этим шокирована, казалось, все пропало: дарованное обратно не заберешь.

Однако отчаиваться было преждевременно: рукописи Маркса и Энгельса не было смысла вывозить из Англии из-за старых немецких антисоциалистических законов, запрещавших их ввоз. Рукописи Маркса остались у Элеоноры. Бумаги Энгельса, находящиеся под двойным надзором Бернштейна и Бебеля, спрятали по просьбе последнего в погребе одного лондонского активиста, Юлиуса Мотгелера, в двух деревянных сундуках с двойным навесным замком: один набор ключей был у Бернштейна, второй — у Луизы Фейдерер. Один не мог их открыть без согласия другого. Апофеоз товарищеского доверия…

Все больше проникаясь своей еврейской сущностью, которая, в ее представлении, необязательно была связана с верой, Элеонора теснее сблизилась с писательницей Эми Леви. Та опубликовала роман «Рувим Сакс» о сложностях вхождения евреев в английское общество, а потом оборвала свою жизнь, перечитав фанки своих самых прекрасных стихов — «Лондонская чинара». Потеря лучшей подруги стала очередным ударом для Элеоноры.

Смерть Энгельса развязала руки Бернштейну, который все в большей степени ощущал себя реформистом и писал в 1896 году из Лондона Каутскому: «Практически мы образуем лишь одну радикальную партию; мы делаем лишь то, что делают все радикальные буржуазные партии, вот только мы прячем это под словами, совершенно несоразмерными нашим делам и средствам». Бернштейн думал, что капиталистическая экономическая система теперь будет приспосабливаться к ситуации, что она способна стать лучше. Значит, к социализму можно прийти постепенно. Он даже осмелился критиковать Маркса, утверждая, что автор «Капитала» недооценил способностей к адаптации промышленного общества через расширение рынка, более быстрое обращение товаров и создание крупных предприятий (на самом деле мы знаем, что Маркс это предвидел). Бернштейн отвергал как идею о классовой борьбе, так и идею свержения капитализма. Повторив слова шиллеровской Марии Стюарт — «Пускай осмелится казаться тем, что есть!» — он потребовал, чтобы социалистическая партия признала, что является реформистской.

Законный наследник Энгельса, то есть некоторых рукописей Маркса, переметнулся к врагу! Социалисты в Берлине встревожились. Каутский был в ярости, как и молодая польская еврейка, недавно вступившая в партию и возглавившая входивших в нее радикалов, — Роза Люксембург. Она обвинила Бернштейна в том, что тот совершает ту же ошибку, что и Прудон, ошибку, в свое время разоблаченную Марксом: нужно понять, что внешняя иррациональность системы и составляет ее суть, и не пытаться заменить ее посредством реформ «более справедливым» или «более рациональным» капиталом. В противоположность Бернштейну Роза Люксембург считала, что способы, которые находит капитализм, чтобы выжить, неприемлемы, в частности экспроприация стран-колоний. Такая экспансия не может продолжаться бесконечно, «поскольку земля круглая», следовательно, капиталистический способ производства стремится к катастрофе.

Марксизм устанавливался повсюду в Европе как доктрина «левых». Повсюду он предстает в схематичном, карикатурном облике, сведенном понемногу к упрощенному манихейству: власть не приемлет сомнений, свойственных ученому.

В Париже популяризатор Маркса Древиль писал в «Принципах социализма»: «Во Франции, как и везде в наше время, утверждающийся социализм — это тот социализм, что вышел из экономической критики Маркса. Хотят этого или нет, все, что есть сегодня социалистического, привязано к марксистской теории».

Одновременно, 10 ноября 1896 года, в газете «Матэн» была подтверждена невиновность Дрейфуса. Элеонора между тем продолжала разбирать черновики отцовских писем на английском языке, которые получила от Энгельса. Она писала сестре 12 ноября: «Все письма перемешаны. То есть пачки, сложенные дорогим старым генералом, совершенно не разобраны, причем не только не по датам: бывает, что листки одного и того же письма оказываются в разных пачках». Она не занималась рукописями, судьба которых так и не была решена; там были все черновики, которые Маркс и не опубликовал, и не выбросил.

В России молодой Ленин мечтал установить в своей стране государство по прусскому образцу и партию наподобие немецкой соцпартии. Владимир Ульянов, живший на берегах Лены (отсюда его партийная кличка «Ленин» [73] ), критиковал Плеханова за недооценку революционного характера крестьянства, переоценку роли либеральной буржуазии и слабую связь с рабочим миром. Вставал все тот же вопрос: возможно ли России перепрыгнуть через стадию капитализма и, не увеличивая долю наемного труда, установить социализм, опираясь на крестьянство?

73

Это популярная на Западе, но совершенно недостоверная версия происхождения знаменитого псевдонима.