Карл Маркс на нижнем складе

Надо было отвечать. Надо было говорить правду. И надо говорить так, чтоб она поверила раз и навсегда. Она сейчас слушает его сердцем. Он перед ней как на духу, почти как на плахе. Сейчас или голова с плеч, или любовь и счастье. Сейчас он привяжет ее навсегда, или должен оттолкнуть безвозвратно. Первого он жаждет, а имеет ли право на второе?

— Наверно, люблю, потому что думаю только о тебе…

Гуля сползла со стула, встала на колени перед ним и положила голову ему на грудь. Легкую, почти невесомую. Он гладил ее, чувствуя как навертываются слезы благодарности. И тут подлетела к ним Лялька, игравшая с куклой на подоконнике. Оттолкнула мать и стала гладить Петра по голове.

— Ты не плачь! Не плачь! Я тебя пущу к маме спать. Сама буду на другой кроватке!..

Нижний склад Октябрьского леспромхоза находился километрах в двух от поселка, в небольшой, уютной долине, окруженной горами. У асфальтированной трассы, что вьется между горами до самого Туапсе. И у железной дороги, от которой отходит ур к нижнему складу. Очень удобно вывозить отсюда лесопродукцию. Ее вывозят вагонами, автомобильным и гужевым транспортом. И просто выносят на плечах.

Как и все нижние склады лесной промышленности, он не блистал особой ухоженностью и порядком. Здесь, как и везде, царила вопиющая бесхозяйственность. Та самая нарочитая бесхозяйственность, которая служит надежной ширмой для безудержного воровства. Горы всяких неликвидов, великолепного, но уже «задохнувшегося» бука, всевозможных откомлевок и обрезков, из которых добрый хозяин извлек бы кучу денег. Завалы дымящихся опилок, щепы, коры. В основном дубовой коры, которой так не хватает стране для производства лечебных препаратов. Старые, престарые разделочные площадки, оснащенные допотопными цепными транспортерами, от скрежета которых, когда идет разделка хлыстов и сортировка сортиментов, цепенеет душа и вянут уши. Невероятные ухабы на подъездных путях. И пещерных времен приспособления для разгрузки хлыстов: две наклонные «стрелы» и два стальных каната, которые подводятся под воз. Трактором, или лебедкой, канаты натягиваются, и воз хлыстов соскальзывает на разделочную площадку. Обратный ход стальным канатам обеспечивает огромное, в два обхвата, бревно — оттяжка. Глядя на эту «муханизацию», как здесь говорят рабочие, невольно вспоминаются картинки из истории пятого класса, где рассказывается о древнем рабовладельческом строе. Кажется, сама древняя история вышагнула со страниц учебника в нашу социалистическую действительность. И додумался же кто-то назвать леспромхоз Октябрьским! Поистине руководящим острякам не откажешь в чувстве юмора. Не этим ли звонким словом лучше всего отпугивать ворчунов и всяких там любителей — блюстителей порядка. Мол, ты чего? Разве может предприятие с таким названием слыть плохим? Разве могут на нем работать воры? Ведь Октябрьский же! Октябрьский — значит, Советский, а раз Советский — значит хороший. А раз хороший — значит, о каких — таких непорядках может идти речь? А если есть такие, которые недовольны порядками, — надо посмотреть их лояльность к Советской власти. Поэтому потише и поосторожней с критикой. А то, что это уже давно не предприятие, а зубная боль народная, тащиловка — это ничего. Главное, что Советское, лояльное. С именем Октября. Сколько у нас колхозов имени Ленина, которые со дня их сотворения не выполняют планов, и колхозники их не знают, что такое нормальная человеческая жизнь; а сколько разных предприятий и организаций, носящих имя Октября, на которых работают тысячи, миллионы людей за нищенскую зарплату, и начальство которых давно уже просится за решетку с пожизненным сроком заключения? Кто об этом задумывается? Кто прекратит издевательство, глумление над святыми символами? А может, эти символы ложные? В чем дело? Почему в стране царит всепожирающий цинизм? Безнравственность, безнаказанный грабеж трудового человека, повальная бездуховность? Что это? Распущенность отлученных от веры людей? Несостоятельность властей, осознанная безысходность общества? Потребительский маразм? Мы не верим друг другу, подозреваем друг друга. Подозреваем и тут же делаем все, чтоб еще больше не верить и подозревать.

Нет! При этом начальнике нижнего склада еще ничего. При этом хоть какой-никакой порядок. Опилки время от времени отгребаются бульдозером в болотце, что под горой. Они там закисают, бродят, хоть бери и самогонку гони. Такой сивушный дух стоит, что голова кружится! Теперь откомлевки стащены в одну кучу и тайком продаются сторонним потребителям. Под одобрение рабочих: все чище на территории! «Задохнувшийся» первосортный бук потихоньку сбывается колхозам. Отсортированные пиломатериалы собраны в штабеля и тоже дожидаются своего нелегального потребителя. Всякая бросовая древесина, упавшая с воза, с транспортера, забракованная во время погрузки в вагоны широкой колеи, — тоже свезена в отдельные штабеля-, рассортирована и потихоньку распиливается на пилораме, когда другого сырья нет. Даже дубовую кору теперь не бросают, и она не валяется под ногами. Ее собирают, складывают аккуратными квадратными пакетами, чтоб удобно было взять электрокаром, и сдается закупщикам — посредникам, которые как-то там обрабатывают ее и сдают фармацевтическим предприятиям. Даже упавший когда-то козловой кран режут на куски автогеном и раздают рабочим для разных хозяйственных надобностей. Все по уму. Не все, конечно, но все-таки не то что было раньше, при старом начальнике.

Был такой. Отставной подполковник каких-то там войск. Петр Михайлович Первой. Петр Первый, как прозвали его рабочие. С сине — красным склеротическим лицом и вечно воспаленными глазами. За эти воспаленные глаза, говорят, его и списали из армии. Марксист, как он величал себя. Все у него по науке, по Карлу Марксу. А для пущей убедительности он украсил свой кабинет великолепным бюстом Карла Маркса из белого гипса. Поставил его на тумбочку, покрытую кумачом, слева от себя (ближе к сердцу!) и старался придать своей осанке такой же величественный вид, отработать всепокоряющий и непреклонный взгляд. Любил цитировать Маркса. Правда, м^ло кто верил, что это действительно цитаты из Маркса. Но кое-что было похоже. Например, когда он говорил знаменитую формулу Деньги — Товар — Деньги, чувствовалось, что это из первоисточника. Или когда он, придя на работу с глубочайшего похмелья, добродушно отшучивался, что все человеческое ему не чуждо. Эго тоже походило на высказывания Карла Маркса. Или когда он прорабатывал лодыря… Это надо было видеть! Он ставил вопрос ребром: «Кто не работает, тот что?..» И лодырь должен был наизусть знать продолжение марксистского принципа. Должен был! А если случалось, не знал, то Петр Михайлович с неподражаемым удовольствием, великолепным назидательным тоном выговаривал: «…Тот не ест».

Но еще более великолепным было продолжение назидания, уже, так сказать, от себя:

— …Но ты-то — черт с тобой! — заключал он заботливо. — Если ты не поешь — не велика беда. А вот если дети твои не поедят — эт-то уже не годится! Эт-то, брат, не по-марксистски. — И он со значением оглядывался на гипсового Карла Маркса через левое плечо. — Так-то!..

Говорили, жена у него — злее самого зла. И от постоянной злости гак высохла, что сделалась похожей на доску — пятидесятку — ни впереди, ни сзади. Или, как говаривали между собой рабочие, — ни сиськи, ни письки. У нее был такой непривлекательный вид, что жители поселка не Судили строго Петра Михайловича Первого за его бесчисленные похождения по чужим бабам. Сначала он обхаживал вдовушек. Потом, когда вдовий «парк», как он выражался, истощился, он переключился на мужних женок. И находил у них отклик, надо сказать. Но случился конфуз — один «ненормальный» муж своей жены, явно не марксист, вдруг возревновал к нему свою жену, пришел в контору и при гипсовом Карле Марксе набил начальнику морду. После этого Петр Михайлович вернулся, как он выражался, на круги своя. К вдовушкам. Его жена, похожая на доску — пятидесятку, сбилась с ног, вытаскивая его из постелей вдовушек. В конце концов за дело взялся партком. Дальше нельзя было держать его на должности начальника нижнего склада — там уже столько растащили, столько! что «дело запахло керосином». Надо было срочно менять начальника, чтоб было на кого свалить. Его сняли с должности «с откупной» — устроили директором далекого сибирского леспромхоза.

Бюст Карла Маркса перекочевал из кабинета начальника в бухгалтерию. Там его поставили между двумя полированными шкафами на сейф. Но потом сейф определили под ведро с питьевой водой, а Карла Маркса передвинули на шкаф. И теперь он оттуда взирает на мир всепокоряющим, непреклонным взглядом. И почему-то по этому поводу никто не возмущается. И пребывает он там — великолепен, горбонос, волосат и бородат.

Он теперь единственный, кто скрашивает ночные бдения Петра Калашникова, сторожа нижнего склада — инвалида труда.

После долгих и мучительных раздумий начальство леспромхоза определило его на легкий труд сторожем на нижний склад. Это был поистине гуманный, милосердный, человечный, справедливый и какой там еще; а главное — очень рациональный, восхитительно хитроумный шаг: на костыле, на одной ноге, он не угонится за ночными воришками. А дневных вообще не принято ловить. Днем воруют телегами, машинами, вагонами, целыми «вертушками».

Надо сказать, что в поселке почти вывелись совестливые люди, если не считать двух — трех, самых занудистых, которым вынь да положь правду — матку, честность и настоящий социалистический порядок. А где их возьмешь — честность и социалистический порядок? И скажите вы мне, что это такое — социалистический порядок?..

Петр принял назначение с удовлетворением. Оклад сторожа и пенсия по первой группе инвалидности составляли довольно приличную сумму, жить можно. Нудновато, правда, долгими ночами одному маяться в конторе, валяться на стульях и столах. Скрашивал одиночество Карл Маркс. Да еще Гульяна иногда прибегала.

Она-таки забрала его к себе, как и обещала. И он пошел к ней, особенно не раздумывая. Ольга и не протестовала. Только хмыкала желчно, когда он собирался. Алешка, правда, плакал и дулся. Посельчане спокойно восприняли процесс образования новой семьи на развалинах старой. Только Мария Голикова при встрече с Гулей шипела, как змея. На что Гуля спокойно ухмылялась.

Ольга преобразилась вся. Каждый день разодетая. И частенько ездила в Туапсе. Какой-то там у нее интерес открылся. Говорят, что видели ее с моряками дальнего плавания и с грузинами. Видели и в ресторане. И возле «Березки» — торговала импортными шмотками… Ну да Бог с ней! — махнул рукой Петр. Она его не беспокоит. Беспокоят сыновья. Особенно младший — Алешка: с Гулей не здоровается, в гости приходит редко. Дуется. Придет, насупится и мнется в коленях у отца. За стол не усадишь, гостинцы принимает нехотя; а ночевать отказывается на отрез. Даже когда Ольга загуляет и не показывается дома.

Когда ее долго дома нет, он приходит чаще. Вялый, задумчивый, голодный. Гуля хлопочет над ним со слезами на глазах, а он отворачивается. Беда!..

Петр изо всех сил старается его разговорить. И не может. Не получается. Молчит малыш! Хмурится.

Старший — тог тоже сам себе предоставлен. Но тот попроще и практичнее. Учится в техникуме в Апшеронске. Живет на квартире у старушки. Сам себе готовит. Когда приезжает на каникулы, живет и у матери, и к отцу захаживает запросто. С ним без проблем. Они с Гулей ладят.

С Лялькой у Петра тоже сложились отношения. Она его сразу приняла. Немного ревновала, когда он еще тайком захаживал. А теперь — папа. Гуля объяснила ей все — и где ее отец, и что с ним случилось, и что теперь она вышла замуж за дядю Петю… Лялька не протестовала. Все нормально! Еще с Алешкой бы уладить и тогда… Как это сделать? Петр думает об этом ночами, когда Гуля уже спит. Переживает, мучается. Жалко сына! А тут над Гулей посмеиваются. Правда, немногие. Больше добросердечно, с пониманием. Мол, мало ли что в жизни бывает… Но есть, которые с подковыркой. И даже на работе в бригаде. Мол, чего тебе с ним, одноногим? Или тебе мужиков здоровых мало?