Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Маркс попробовал применить эту идею к положениям Гегеля о государстве — и обнаружил, что Гегель описывает систему, в которой государство функционирует отдельно от личности, навязывая ей свою волю. Маркс спорит с этим, утверждая, что государство есть общество людей, и человек сам должен быть автором законов, конституции, которая является своего рода контрактом, по которому государство действует в интересах человека {20}.

Затем Маркс тщательно исследует религию. Фейербах полагает религию сосудом, который человек создает, чтобы хранить в нем добродетели. Однако Маркс видит в религии лишь отражение страданий человечества. Он называет религию наркотиком, призванным облегчить боль, которую испытывает человек в огромном мире, чувствуя свое бессилие и ничтожность перед мирозданием. «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа» {21} [16] .

16

Речь идет о работе «К критике гегелевской философии права». Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 1.

Пытаясь поставить человека в центре мироздания, Маркс начинает критиковать все и вся; сам он называет это «безрассудной критикой всего сущего, неосторожной до такой степени, что уже не страшны ни результаты ее, ни неминуемое столкновение с властью…» Он говорит Рюге, что именно по этому пути должна пойти их газета. Рюге и Фробель, поразмыслив, приходят к выводу, что такая газета может существовать лишь в одном городе.

В Париже {22}.

Часть II Семья в изгнании

5. Париж, 1843

Мы не представляем миру никакой новой доктрины, не утверждаем: се — Истина, на колени перед ней! Мы лишь вырабатываем новые принципы существования мира, опираясь на принципы старые…

Карл Маркс {1}

На протяжении всей истории было несколько моментов, когда Париж становился буквально центром новой вселенной — 1843 год относится к таким моментам. Каждый, кто жил в Париже в то время, участвовал в Истории, все было политизировано до предела. Сторонники реформ из Франции, Германии, России, Польши, Венгрии, Италии смешались с художниками, поэтами, композиторами, писателями и философами, которые все более тяготели в своем творчестве и идеях к реальному, а не идеальному миру {2}.

Аристократы древних родов встречались с революционерами (с весьма противоречивым и темным прошлым) в роскошных салонах или на собраниях тайных обществ, где обсуждали, как превратить царства — в нации. Политические беженцы блистали на банкетах в ресторанах и кафе Правого Берега, где их принимали, словно принцев крови. Военные покидали службу, чтобы примкнуть к оппозиции, — и это считалось доблестью; впрочем, модницы и кокетки горько сетовали об их отказе от пышных мундиров.

Таково было время короля Луи-Филиппа в Париже, куда, словно магнитом, тянуло радикалов со всей Европы.

Во время Французской революции 18-летний Луи-Филипп сам поучаствовал в свержении монархии, после чего много путешествовал по Англии и в особенности — по совершенно новому рассаднику идей равенства — Соединенным Штатам. Таким образом он впитывал самые современные политические веяния и, напитавшись идеями, в 54 года не вызывал особой ярости у оппозиции, да и она его не раздражала — до тех пор, пока не вмешивалась в его бизнес. Он учился на ошибках своих предшественников и прекрасно понимал, что либерализм жизненно необходим не только для его собственной безопасности и его трона, но и для того, чтобы процветал его личный бизнес и пополнялась государственная казна. В результате Париж этого периода буквально сияет в своем великолепии, богатстве и пышности. На одно платье из модной коллекции идет 250 ярдов знаменитого кружева Шантильи и индийского кашемира, а стоит оно 10 000 франков — это в десять раз больше годового дохода целой рабочей семьи {3}. Однако Париж — это еще и дом родной для проповедников самого радикального толка и левых взглядов (иногда их, впрочем, повсюду сопровождают женщины, одетые в подобные платья), которые яростно пророчат скорый конец всему этому бесстыдному расточительству. По словам Фридриха Энгельса, Париж был именно тем местом, где «европейская цивилизация достигла своего полного расцвета» {4}.

Женни и Карл приехали в город вечного праздника — и после долгой и утомительной поездки оказались в самом центре этого карнавала. Они приехали в Париж, потому что здесь была свобода; потому что здесь можно было писать и говорить то, что думаешь, не опасаясь цензуры… однако вполне возможно, что их несколько удивило то, как выглядит эта самая свобода. В Пруссии они лишь предполагали, как это может быть, и верили в это, не зная по сути. Теперь же они видели всю эту суету своими глазами: то, как буржуазия откликнулась на призыв государства «обогащайтесь»; то, как легко декларировались повсюду самые различные «-измы» — либерализм, социализм, коммунизм, национализм. Все эти идеи, движения и термины были рождены здесь, в Париже — и выплескивались в остальную Европу {5}.

Ни Карл, ни Женни еще никогда не бывали так далеко от дома — и до такой степени «за границей». Тем не менее оба пришли к выводу, что Париж — это их город.

Почти сразу погрузились они в парижскую жизнь. Женни, как и ее мать, обожавшая театр, оперу, шумное общество, в особенности полюбила эту нескончаемую оперу-буфф, разыгрывающуюся на тенистых бульварах французской столицы. Здесь все — от непомерно узких брюк и элегантных пальто мужчин до вычурных дамских нарядов и причесок — предназначалось для привлечения внимания, внешнего эффекта. На этих улицах, по ироничному наблюдению Женни, словно бы шли бесконечные брачные игры; казалось, что обеспеченные классы не думают ни о чем, кроме любви. И одновременно совсем рядом, на узких улочках, да и в самих домах богачей, жили, трудились, обслуживали сияющий Париж те, кто в один прекрасный день станет причиной его падения. Эти бедняки кипели ненавистью, но пока наверху ее никто не замечал — настолько велика была иллюзия безопасности и незыблемости общества, привыкшего помыкать себе подобными.

После долгих и тоскливых лет в Трире, когда постепенно, год за годом, уходила ее молодость, Женни с восторгом окунулась в ту жизнь, о которой она мечтала. С мыслями о будущих доходах Маркса от газеты эта жизнь казалась еще ярче и безоблачнее. Карл кипел идеями для книг, которые он напишет, а она переведет; Женни ждала ребенка; они оба были в Париже, и революция представлялась романтичным праздником. Даже ее преданные бойцы предпочитали модную одежду.

Дочь тихого Рейнланда с жадностью вдыхала атмосферу большого города и чувствовала себя совершенно опьяненной ею.

Незадолго до приезда Марксов в Париж сюда уже переехал Рюге — в специальном семейном экипаже, с женой, целым выводком детей и увесистой копченой телячьей ногой — про запас. Он был богат исключительно в смысле счастливой семейной жизни — но стеснен в средствах; зная, что Марксы тоже экономят буквально на всем, он предложил объединиться в небольшую семейную коммуну вместе с еще одной парой — поэтом Георгом Гервегом и его женой Эммой. Консервативный и добропорядочный Рюге занял два этажа в довольно скромном доме на рю Ванно, расположенной между набережной Сены и бульваром Сен-Жермен. Трое мужчин должны были стать сотрудниками «Ежегодника», редакцию планировали разместить в том же доме — а женщины могли бы сообща вести домашнее хозяйство {6}.

Поначалу это предложение Карл и Женни встретили с энтузиазмом, радуясь тому, что будут жить в чужом городе вместе со своими соотечественниками. Однако очень скоро этот план рухнул. Годы спустя сын Гервегов, Марсель, писал, что его мать оценила обстановку с первого взгляда и почуяла надвигающиеся проблемы: «Как могла фрау Рюге, милая маленькая саксонская домохозяйка, поладить с умной и амбициозной фрау Маркс, далеко превосходившей ее интеллектом?» Гервеги не стали дожидаться обострения обстановки и быстро отказались от идеи совместного проживания {7}, а Маркс и Женни прожили с семьей Рюге две недели — и переселились в другой, более элегантный дом на той же улице, чтобы начать самостоятельную семейную жизнь.

Доктор Карл Маркс и его жена быстро влились в парижскую жизнь, войдя в либеральные и радикальные круги, где впервые состоялось их представление обществу в качестве семейной пары. Маркс гордился своей Женни, чья красота была заметна даже среди эффектных и ярких парижанок, не говоря уж о ее уме и интеллекте. С самых первых дней их брака Маркс признавал жену интеллектуально равной себе, и это вовсе не было преувеличением со стороны влюбленного молодого мужа: Маркс всегда был беспощадно правдив в оценке чужого ума и не стал бы полагаться на суждения Женни, если бы не считал ее на самом деле умной женщиной {8}. На самом деле за всю жизнь подобной высокой оценки и искреннего уважения Маркс удостоил еще лишь одного человека — Фридриха Энгельса, ставшего альтер эго самого Маркса и его ближайшим соратником. Но Энгельс был только другом и коллегой — Женни была еще и его любовью.