Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Швейцарская революция быстро перекинулась в Палермо. Италии, по сути дела, в то время не существовало, она была разбита на два княжества, три королевства, три суверенных герцогства и Папскую область, контролируемую исключительно Папой Римским. В Пьемонте говорили по-французски, в Ломбардии и Венеции — по-немецки, и по всему полуострову простолюдины разговаривали на собственном диалекте, зачастую не до конца понимая соседей, живущих в нескольких милях от них {7}. В 1830 году националист Джузеппе Мадзини сформировал движение «Молодая Италия», чтобы объединить всю страну, но она казалась разъединенной совершенно безнадежно, кроме того, здесь отсутствовали даже железные дороги и связь, которые могли бы помочь повстанцам сорганизоваться где-нибудь в Европе и выступить единым фронтом {8}.
Однако в начале января 1848 года мятеж, вызванный нехваткой продовольствия, разразился в Сицилии, беднейшей части будущей единой Италии. При поддержке преступников, стремящихся
Однако драматические события в Швейцарии и Италии были простой разминкой в борьбе против монархического правления. Основные события разворачивались во Франции, где традиционно зарождались все европейские революции.
Как и король Фердинанд, Луи-Филипп был страшно удивлен происходящим, хотя из всех королей, занимавших французский престол, он мог с полным правом считаться самым неподходящим для этой роли. На самом деле он мог бы увидеть предвестники восстания, если бы его это интересовало, но изоляция двора привела к надменному легкомыслию.
«Верьте мне, зимой парижане никогда не делают революций» {11}. Как же он плохо знал свой народ!
Почти год оппозиционные парламентарии агитировали за проведение избирательной и политической реформ, отчасти это было ответом на Закон о выборах 1847 года, который можно было счесть насмешкой над избирательным правом {12}. Налог на голосование составил 200 франков, и это в стране, где даже самый высокооплачиваемый «аристократ» среди рабочих — ремесленник — мог получать самое большее 600 франков в год. На практике это означало, что из 9 миллионов потенциальных избирателей едва ли четверть миллиона могла себе позволить участвовать в выборах {13}.
Для того чтобы обойти строгий закон о запрете политических собраний, который гласил, что запрещено собираться более чем вшестером и вести политические дебаты, не получив предварительного разрешения, устроили целую серию больших банкетов {14}. Первый состоялся в Париже, в июле, на открытом воздухе в танц-холле, под звуки оркестра из 70 инструментов. Банкет в Шато Руж привлек более 1200 человек, за этим сборищем умеренных оптимистов последовало еще 22 подобных мероприятия по всей стране, на некоторых присутствовало до 6000 человек. С каждым разом тон этих собраний становился все радикальнее, пока на банкете в Лилле, в ноябре, республиканец Александр Ледрю-Ролен провозгласил тост за священные, но попранные права французов: «Политические права народу — это безумие. Как можно доверить право голоса им, недееспособным, невежественным, морально развращенным людям? Однако я говорю: те, кто платит налоги кровью, потом и серебром, имеют право участвовать в выборе правительства, которое располагает всеми богатствами» {15}.
К этому времени, как писал Энгельс в статье для газеты «The Northern Star», большинство мелкой французской буржуазии готово было присоединиться к оппозиции; они пришли к выводу, что король и его сторонники в правительстве были «послушными слугами небольшой кучки банкиров, спекулянтов, биржевых воротил, крупных промышленников, землевладельцев и владельцев шахт» {16}.
Крупный банкет был запланирован на 22 февраля в двенадцатом округе Парижа, ему дожна была предшествовать демонстрация — для тех, у кого не было денег на входной билет. До этого момента король никогда не обращал внимания на банкеты, но премьер-министр Франсуа Гизо, которого считали зловещим «серым кардиналом» за спиной короля, опасался, что они станут катализатором для более серьезных волнений, и потому банкет был запрещен. Указ, подписанный Гизо, убедил 80 из 99 организаторов отказаться от участия в запланированной акции, но вот толпа, готовившаяся к демонстрации, капитулировать не собиралась {17}. Несмотря на холод и проливной дождь, утром 22 февраля люди собрались на площади де ла Мадлен и стали скандировать: «Долой Гизо!» {18}
На следующий день погода ухудшилась, снег с дождем кололи лица и руки собравшихся ледяными иглами, однако народу становилось все больше. 80-тысячный гарнизон Национальной гвардии был направлен на площадь, чтобы контролировать толпу — но и гвардия устала от монархии. Гвардейцы воткнули штыки в землю и присоединились к протестующим, что было встречено диким ревом восторга. Снова зазвучал призыв: «Долой Гизо!»
К полудню Луи-Филипп — слишком старый и слишком уставший, для того чтобы сражаться, — сдался и отправил своего могущественного министра в отставку. Возможно, он предполагал,
что эта жертва удовлетворит толпу, но наступил вечер — и улицы буквально заполнились демонстрантами, выдвигавшими новые требования. Когда они, мужчины и женщины, двинулись по бульвару Капуцинов, держась за руки, их встретило полицейское оцепление. Полицейские открыли огонь. 50 (по некоторым данным 80) человек были убиты. Демонстранты погрузили 16 мертвых тел на телеги и пошли по темному городу в факельном шествии {19}.Скрежет колес по брусчатке и глухой топот тысяч ног эхом разносились по пустым улицам. Больше не было слышно криков или революционных песен. Мертвое молчание разъяренной толпы было гораздо страшнее.
Можно с уверенностью сказать, что в эту ночь мало кто спал. Ни протестующие, ни король не спали точно. Всю ночь люди строили баррикады. Было выбито более миллиона камней из парижской брусчатки, срублено более 4 тысяч деревьев — и на улицах выросли 15 тысяч баррикад, которые должны были противостоять атакам армии и полиции. Но к утру армия начала переходить на сторону народа {20}. 24 февраля, преследуемый, без сомнения, видениями ужасов Великой французской революции и гильотины, на которой погиб Луи XVI, Луи-Филипп отрекся от престола и в простом платье бежал в Англию, объявив, что не хочет проливать кровь французского народа; корону он передал 9-летнему внуку. Он хотел сделать ребенка суверенным властителем Франции, его мать должна была исполнять обязанности регента до его совершеннолетия — но ситуация развивалась наперекор этому фарсу. Мальчик и его мать тоже бежали, во Франции было сформировано Временное правительство {21}.
Алексис де Токвилль, аристократ, не слишком симпатизировавший оппозиции, тем не менее был одним из наиболее красноречивых и объективных летописцев тех событий. В своем выступлении перед избранной нижней палатой парламента Франции, палатой депутатов — она была сформирована почти через месяц после того, как восстание пошло на спад, — он умолял политических лидеров открыть глаза и увидеть, чьими руками на самом деле совершена революция.
«Неужели вы не видите, что это их страсти — а не политика — имеют вес в обществе? Разве вы не видите, что это они формируют общественное мнение и идеи, которые предназначены не только для того, чтобы изменить законы, расформировать министерства или даже изменить форму правления в стране — но для того, чтобы изменить само общество?.. Поверьте, реальной причиной того, что люди теряют политическую власть, является лишь то, что они становятся этой власти недостойны!» {22}
Соединенные Штаты быстро признали новое французское правительство {23}. Европа осторожничала. Абсолютные монархии континента видели некоторую поэтическую справедливость в случившемся: Луи-Филипп взошел на престол в 1830 году в результате революции — и сейчас был свергнут революцией… однако долго испытывать удовлетворение по этому поводу им не придется {24}.
Примерно за неделю до того, как весть о Парижском восстании достигла Брюсселя, Маркс получил предупреждение о готовящемся взрыве. Французский социалист Жак Имбер, член Демократической ассоциации и политический беженец, предупредил Маркса об опасности. Однако вместо того, чтобы бежать в безопасное место, если волна насилия докатится до Бельгии, Маркс, Женни и вся семья переезжают из тихого пригородного Икселя обратно в столицу, в Буа-Соваж {25}. Энгельс был уже там: 29 января французская полиция ворвалась в его парижскую квартиру и дала ему 24 часа на то, чтобы покинуть Францию, в противном случае ему пригрозили экстрадицией в Пруссию. Этому событию есть два противоречащих друг другу объяснения {26}. Одно из них — французские власти были встревожены речами, которые он произносил перед немецкими эмигрантами, враждебно настроенными по отношению к властям {27}. Второе — он был выслан из-за женщины. Стефан Борн рассказывал, что Энгельс угрожал убить «графа Х», который выгнал свою любовницу, оставив ее без средств к существованию; в этом случае она была практически обречена на проституцию или на роль вечной наложницы для мужчин. Эта версия включала также слухи о дуэли. Реальные причины так и остались тайной {28}. Демократическая ассоциация просто опубликовала заметку в «Deutsche-Brusseler Zeitung», в которой говорилось, что организация полностью удовлетворена участием Энгельса в событиях, которые привели к его отъезду из Франции {29}.
После первых радостных новостей из восставшего Парижа домашние Маркса и Энгельса с нетерпением ждали новых сообщений. Однако дни проходили за днями, а новостей не было. Создавалось впечатление, что все стороны конфликта затаились, оценивая сложившуюся ситуацию и продумывая свои дальнейшие шаги. Бельгийские власти были давно осведомлены о наличии различных клубов и организаций радикально настроенных беженцев в Брюсселе, но не видели в них реальной угрозы. Однако все менялось. Росла безработица на бельгийских текстильных предприятиях, в маленькой стране начинался голод. Один исследователь бельгийского рабочего движения писал, что ни один день не проходил без того, чтобы «голодающий рабочий не разбил какую-нибудь витрину, чтобы спастись от голода в тюрьме» {30}.