Карл Маркс

— Доброго здоровья, лейтенант, — входя, поздоровался с цензором Маркс. — Надеюсь, Гегель и наши комментарии к его учению еще не отняли у прусской короны ее лучшее украшение? Удалось ли вам подебоширить вчера в кабачке на Новом рынке?

— Ваш ум и характер, господин Маркс, знаете сами, покорили меня. Отдаю должное вашему редакторскому гению… Вынужден сознаться, я не скучаю в Кёльне, тем более что вы не слишком балуете меня досугом. Но предупреждаю как друг, как поклонник наконец — газета того и гляди подведет вас всех своей небывалой дерзостью. Уловки не помогут… Однако благодарю вас за лестный отзыв, доктор Маркс.

Сен-Поль, фамильярно и многозначительно погрозив пальцем, наконец удалился.

— И у тебя хватает терпения развращать это солдатское бревно гегельянской философией, тратить время на этого гнусного палача и кутилу! — сказал Оппенгейм, позабыв, как сам недавно заискивал перед цензором.

— Сен-Поль — продукт нашизх уродливых нравов, подлинное творение цензурного управления, и к тому же не худшее, поверь. Достаточно сравнить его с послушным дураком фон Герляхом, который обнюхивает газету, как голодный боров. Нелегко иметь дело с этой подлой породой шпионов. С каждым днем осада нашего бастиона усиливается. Цензурные придирки, министерские марания, иски, жалобы, ландтаги, вой акционеров с утра до ночи.

— Ты не на шутку раздражен, Карл.

— Еще бы! Если я остаюсь на своем посту, то только чтоб по мере сил помешать реакции в осуществлении ее замыслов. Наш разгром — победа реакционеров. Трудно все-таки сражаться иголками вместо штыков. Еще менее возможно для меня оказывать ради чего бы то ни было холопские услуги. Надоели лицемерие, глупость, грубость, изворачивание и словесное крохоборство даже ради свободы.

— Ого, Карл опять готовит нечто губительное! Что это будет? Статья о бедственном положении крестьян-виноделов? Предчувствую, он снова готов переменить веру. Более того: не скатывается ли наш редактор к крайним взглядам? Я трепещу за тебя, доктор Маркс!

— Нет, все это не то. Но я напоролся головой на гвоздь. Кто разрешит боевой конфликт эпохи — право и государство? Прощайте, друзья, гранки ждут меня! Я утопаю! Из Берлина снова бочка воды — три статьи от Мейена. Грохот, пустословие, истерические проклятия, которые, однако, не способны устрашить и ребенка. Что ни слово, то мыльный пузырь. О нахальство невежества! Оно поистине безгранично!

Кабинет редактора опустел. Мальчонка в клетчатых брючках приволок мешок с корреспонденцией. Карл потрепал сбившиеся тонкие льняные волосы и, покуда курьер разгружал свою ношу, из куска бумаги соорудил ему в подарок стрелу и кораблик.

Старик наборщик принес кипу свежих, пахнущих сосной гранок. Но недолго доктор Маркс смог заниматься чтением и правкой номера.

Без стука отворилась дверь. Вошел молодой человек, весьма тщательно одетый, с дорогой тростью и высокой модной шляпой в руке. Глаза его дружелюбно улыбались, морщился в переносье задорный, вздернутый нос.

Без всякого стеснения вошедший направился к столу, положил перчатки и широким добрым жестом протянул Карлу большую руку.

— Я давно ждал этой встречи. Моя фамилия — Энгельс. По пути в Англию заехал к вам.

Маркс, привстав, указал ему на стул. Энгельс… Он знал это имя.

— Я приехал в Берлин после вашего отъезда и наслышался там немало о неукротимом докторе Марксе. Вас чтят в нашем «Кружке свободы». Да и в ресторане Гиппеля память о «черном Карле» прочна и незыблема.

— В мое время еще не было «Кружка свободы», — сухо поправил Карл.

Глаза Энгельса посерели, и разгладилась переносица. Он насторожился.

— Мейен, — ответил он без прежнего радушия в голосе, — поручил мне выразить недоумение и даже недовольство поведением редакции газеты в отношении берлинских сотрудников.

— Вот как! — вспылил мгновенно Карл. — Узнаю Мейена! — Он насмешливо сощурил глаза.

— Я совершенно не согласен с вашей оценкой членов кружка! — гневно повторил Энгельс, взял свою трость и нетерпеливо помахал ею.

— Вы едете в Англию? — переменил тему разговора Маркс. — Мы бы очень хотели получить от вас подробные сообщения о происходящем в стране, о рабочих волнениях, о новых измышлениях парламентских кретинов. Преинтересный остров! Не правда ли? Значит, договорились?

Глаза Энгельса слегка подобрели.

— Охотно. Я ваш сотрудник. До свидания, доктор Маркс.

— Счастливого пути, господин Энгельс.

«Так вот он какой, неистовый трирец, надменный, злой. Нет, нам с ним не по пути…» — в крайнем, необъяснимом раздражении думал Фридрих, спускаясь по лестнице. Не зная, как поправить разом испортившееся настроение и растворить досаду, он согнул дорогую отцовскую трость с такой силой, что, хрустнув, она сломалась надвое.

Это было 22 года назад. Была поздняя осень 1820 года. Давно облетели листья с могучих деревьев вдоль дорог в долине реки Вуппер. Унылыми и темными стали луга. В парках Бармена и Эльберфельда, расположенных вблизи друг от друга, ветер гнал ломкие, хрустящие листья. Приближалась зима. Узкие трубы над готическими крышами выбрасывали угольный перегар. Дули холодные ветры, но снег еще не выпал.

28 ноября в Бармене госпожа Луиза Энгельс, жена богатого фабриканта, родила сына.

Рождение первенца особенно обрадовало отца — сурового, энергичного человека, деспотически управлявшего не только своими предприятиями, но и всей семьей. До сих пор Луиза рожала ему только дочерей, и он мечтал о наследнике, продолжателе фирмы Энгельса. С тем большим жаром благодарил он бога, в которого фанатически верил.

От детей своих он с раннего их детства требовал беспрекословного повиновения себе и лютеранской церкви, заставляя зубрить молитвы, петь псалмы и учиться лишь тому, что было необходимо для приумножения достатка.

Фридрих был здоровым, краснощеким, весьма сообразительным, любознательным и живым ребенком. Это внушало сызмала беспокойство его родным. Он особенно любил свою мать, слабохарактерную, нежную женщину, которая не могла никогда ни в чем противостоять воле деспотического мужа. С ранних лет Фридрих видел чудовищные противоречия в Вуппертале. Богатство и нищета, изнурительный труд и полное безделье, ханжество необычайно поражали впечатлительный детский ум.

Вупперталь не только крупный промышленный город, но и оплот религиозного протестантского мракобесия. Юный гимназист отдавал себе во всем отчет и переименовал Вупперталь в «Мукерталь» («Ханжеская долина».) Пьянство и религиозное неистовство, библия и пиво — вот пища для души, которой питались жители Бармена.

Сначала Фридрих Энгельс посещал городскую школу в Бармене, а затем гимназию в Эльберфельде. Учителя в гимназии отличались тем же непреодолимым ханжеством. Они преследовали учеников, читавших романы и газеты. Преподаватель словесности на вопрос Энгельса, кто такой Гёте, ответил кратко: «Безбожник».

Лютеранское учение, рожденное некогда в борьбе против злоупотреблений феодализма, превратилось давно в труп, заражающий консерватизмом все, что с ним соприкасалось. Такова была среда, где рос даровитый мальчик, рано проявивший свой острый ум и самостоятельность мышления. Отец с негодованием и тревогой наблюдал за сыном и, когда ему минуло 15 лет, как-то писал о нем жене, когда она уехала к больному отцу: «…Сегодня он опять огорчил меня: я нашел в его ящике какую-то грязную книгу, взятую из библиотеки, повесть из жизни рыцарей XIII столетия… Пусть бог охранит его душу, часто мне становится страшно за этого в общем прекрасного мальчика».