Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты

Я поёжилась и, кажется, действительно оставила то, о чём говорил китаец час назад.

После той поездки я заболела, не могла ни говорить, ни ходить – мой китаец же отлично справлялся с ролью сиделки и носил меня на руках в туалет. Никогда в жизни ни один китаец не носил меня на руках в туалет и не смотрел так виновато:

– Это из-за меня! – говорил он, обматываю мою шею шарфом. – Нельзя после рисовой водки русской женщине лезть осенью в реку! Русская женщина, пусть даже Клеопатра, не может сочетать «Ицзяннань» и моржевание!

Я слабо хрипела и держала его за руку. В глазах плыло – во мне сидело все сорок; китаец поил мою оболочку горькими травами и аспирином.

Вскоре приехал Джим: увидев чёрную рожу, моя сорокоградусная кровь – да-да, именно такой порядок слов, всё прибито к больному месту как надо, – испугалась, но, вспомнив ящик из-под марокканских апельсинов в далёкой избушке, словно бы потянулась к нему. Я не представляла тогда более идеального цвета лица, нежели цвет лица Джима. А Джим улыбался… и я совсем уже его не боялась! Он указал на новый ящик с настоящими марокканскими апельсинами, а через несколько часов притащил кресло-кровать, на которое я благополучно перебралась. Джим приходил почти каждый вечер: рассказывал о спиричуэлсе и мурчал блюзы. Я же только моргала и кивала, питаясь исключительно сладкими апельсинами – никогда в жизни ни один негр не дарил мне столько сладких апельсинов! Я поняла, что не хочу видеть никого, кроме негра и китайца: я не бредила – я спала, наверное, несколько недель, пока однажды на кресло-кровать не присел Старик. От удивления я даже не шевельнулась, ну а он сказал:

– Ты живёшь неправильно. Ты не поправишься, если… – но исчез, не договорив.

«Что за чертовщина, – только и подумала я. – Что за чертовщина?»

Через сутки показалась Женщина в чём-то прозрачном и, покачав головой, произнесла:

– Ты не должна делать этого, иначе… – и тоже исчезла, не договорив, а я зажмурилась и выругалась.

На третью ночь увидела Мужчину. Он строго смотрел на меня, хмурился и многозначительно молчал, после чего вполне идиотично испарился.

На четвёртую прибежал дебиловатый Ребёнок с криком: «А король-то голый!» – и нагло растворился в воздухе.

Я начала думать, что погружаюсь в мрачное Бардо из «Тибетской книги мёртвых», которую мы читали с китайцем, и лишь крик: «А король-то голый!» вычеркнул из моих заумей остатки причинно-следственных связей. С трудом привстав, я взглянула на китайца: тот дремал. От страха мне захотелось дотронуться до него. Я коснулась его руки и вдруг поняла, что рука – ненастоящая. Я погладила эту ненастоящую руку, сбавив, если можно так выразиться, обороты ужаса: конечность очень напоминала резиновую, только была мягче. Я, кажется, закричала… а кто бы не закричал на моём месте? Китаец очнулся и вздохнул:

– Ну и что, что ненастоящая? Смотря что считать настоящим, – так объяснил он мне феномен своего тела. – Если бы не это «ненастоящее», ты свихнулась бы в своей квартирке. Да, ты ведь свихнулась бы, Клеопатра, признайся!

– А Джим тоже… такой? – робко спросила я.

– Нет, – китаец стал предельно серьёзен и через миг рассыпался на крошки. – Нет.

Я забралась под одеяло и вспомнила о голом короле, а потом незаметно для себя уснула, не веря в происходящее и почти поверив в то, что Земля стоит на трёх огромных черепахах.

Прошло сколько-то времени. Я почти успокоилась, спрятала веера, палочки, сандаловые шары… Но ключицы всё ещё болели. У меня всегда болели ключицы, когда кто-то внезапно исчезал – навсегда. Я хорошо знала эту боль: так было и сейчас. Мне не хватало китайца, пусть даже ненастоящего, пусть резинового, пусть игрушечного! Я не понимала, откуда он взялся и куда исчез. К тому же, с ним исчез и Джим – оставалось лишь сушить апельсиновые корки вместо их совеццкнутых сухарей.

Как-то вечером я возвращалась из социума домой. И не успела захлопнуться за социумом дверь, как в мою позвонили.

– Джим! Джим! – прыгала я от радости. – Джим! – я ничего не могла сказать, кроме этого: «Джим!», но в глубине души боялась дотронуться до его руки, вспоминая рассыпавшегося китайца.

Джим казался в тот вечер чернее обычного. Его кожаная куртка сливалась с цветом кожи, только белки глаз и губы намекали на пресловутый луч света из тридесятого царства. Я настолько устала от настоящего и ненастоящего, настолько задолбалась — «ихнее» словечко – инфляцией и отравилась социумом, что почти потеряла способность говорить членораздельно: так и повисла на шее негра, оказавшейся не резиновой, и я сказала Джиму об этом, а он рассмеялся:

– Клеопатра нездорова?

– Да, – кивнула «Клеопатра», а потом произнесла то, что хоть однажды произносит ещё живое существо, пытающееся найти собственную изначальную структуру, которой, вероятнее всего, не существует в природе: «Да! Нездорова! Увези меня отсюда, увези меня отсюда куда угодно, Джим, на край света! Это очень далеко? Пусть! Джим, ты знаешь, где край света?»

Я довольно долго несла всю эту вовсе не чушь: рефреном служило «не могу больше», а эпизоды кандального рондо не отличались разнообразием – се ля ви, но я действительно «не могла больше», а «меньше» – не получалось: происходила самая обычная интоксикация скукой на фоне ненайденной изначальной структуры, разбившейся чашки, несотворённого чуда и отсутствия как смысла, так и бессмыслицы. Не существовало абсолютно ничего, и даже «ноль» казался более реальным, нежели ощущение собственной телесности. И так каждый день. Каждый!

– Увези меня, Джим, куда угодно, только увези! Отсюда… – я не выла, а лишь тихонько скулила. – На край света, а, Джим? – я многозначительно поднимала глаза и спонтанно жестикулировала, пытаясь на пальцах объяснить, что отсюда давно пора сваливать. Джим улыбался всё меньше и чесал затылок: ему было искренне жаль мою нервную систему. Мне и самой было искренне жаль свою нервную систему – я не улыбалась вовсе и, как и Джим, машинально чесала затылок. Так мы чесали затылки, пародируя синхронизм, описанный швейцарским доктором.

Однажды Джим присвистнул и спросил, есть ли у меня не просроченный загранпаспорт. Я тоже присвистнула – откуда у меня не просроченный загранпаспорт? Мы оба присвистнули, но Джим подмигнул и сказал, что у его приятеля знакомый в ОВИР’е, и всё можно устроить – поехать, например, к маме и братьям Джима в Экваториальную Африку. Конечно, Экваториальная Африка – не край света, но там есть на что взглянуть. А вообще, лучше зарегистрироваться, пусть даже фиктивно – «Иначе потом могут появиться проблемы. Ты согласна?» Секунду я колебалась. Край света в моём понимании приходился всё-таки или на заброшенный уголок нашей необъятной мутерляндии или на менее заброшенный уголок не нашей, а более объятной евромутерляндии, но никак не на Экваториальную Африку.

– Это далеко? – выдохнула я.

– Какая разница, ты ведь сказала, что больше не можешь, – напомнил Джим.

– Да и правда, какая разница. Когда летим?

– Как только будут билеты, – усмехнулся Джим. – К тому же, надо успеть расписаться.

– Ты серьёзно? – я покрутила у виска.

– Что делать, – развёл руками Джим. – Ведь ты сказала, что больше не можешь, – так отрефренил он кандальное моё рондо.

– Не могу, – прошептала я и пошла ставить чайник.

Так называемая новая жизнь не заставила себя долго ждать. Через пару недель мы обмывали мой новый девственный загранпаспорт с тем самым «приятелем из ОВИР’а» – втроём – в мерзком прокуренном баре недалеко от Театра Ермоловой. Приятель из ОВИР’а сказал, чтобы я купила побольше ситцевых платьев. Или сшила. По крайней мере, он думал, что всё это следует шить… наив!