Карта Творца

Живя в совершенном одиночестве, я не знал, что информация, передаваемая немцами, сильно отличалась от реальности. Мое отчаяние дошло до такой степени, что я был готов покинуть свое убежище и броситься на улицу в поисках новостей. Однако я взял себя в руки и рассудил, что, если бы с Монтсе что-нибудь случилось, Юнио сообщил бы мне об этом.

Сама Монтсе рассказала мне на следующий день, что покушение на виа Разелла осуществили члены ГАП: они собрали бомбу большой мощности, положили ее в украденную у дворника тележку и оставили ее на пути следования 11 роты третьего батальона СС «Больцано». Его штаб-квартира находилась на Виминале, в бывшем помещении итальянского министерства внутренних дел, но рота каждый день маршировала через centra storico [69] на строевые занятия у моста Мильвио, а потом возвращалась обратно. В довершение ко всему солдаты шли строем и пели песню «Hupf, mein maedel» — что-то вроде «Прыгай, девчоночка моя». Большое количество солдат, пение и пунктуальность сделали из роты легкую мишень.

69

Исторический центр (ит.).

На этот раз немцы не стали пренебрегать высоким числом потерь, как они делали прежде, а решили преподать своим врагам серьезный урок. Впрочем, могло бы быть и хуже.

Гитлер потребовал за каждого немца, ставшего жертвой ужасного преступления, уничтожения тридцати пяти итальянцев. Кажется, Кессельринг снизил эту цифру до десяти за одного, поскольку боялся народного восстания. Разработкой и исполнением операции «Todeskandidaten» — «Кандидаты на смерть» — руководил непосредственно Капплер; он собирался казнить всех заключенных, уже приговоренных к смерти, и тех, кого подобный приговор неминуемо ожидал в будущем, но вскоре осознал, что их недостаточно, и попросил помощи у банды Коха и у questore della polizia [70] , карьериста и негодяя Пьетро Карузо. В конце концов, посовещавшись, они составили список, включавший членов Сопротивления, евреев, рабочих, простых заключенных и даже одного священника. Местом для казни выбрали Ардеатинские пещеры, расположенные между катакомбами Каллиста и Домитиллы. Я хорошо знал это место — там добывался песок, использовавшийся для изготовления цемента. Оно представляло собой гигантскую пещеру со множеством галерей и переходов. Как я уже сказал, все верили, что информация о числе жертв в прессе достоверна, однако, когда Рим освободили, и пещеры (сегодня их называют Ардеатинские рвы) снова прочесали, там обнаружили триста тридцать пять трупов. Говорили, что один из немецких солдат 11 роты, пострадавший во время нападения на виа Разелла, умер во время подготовки карательной акции и Капплер без колебаний добавил в список еще десять имен. Еще пятерых казнили по ошибке. Просто кто-то — Кох, Карузо или сам Капплер — плохо считал. А так как эти несчастные стали невольными свидетелями расправы, их тоже решили казнить. Триста тридцать пять жертв отвели внутрь пещеры, где каждый должен был получить пулю в затылок. Но многие солдаты решили для храбрости напиться. В результате некоторым приговоренным просто отстрелили головы. Капплер велел заложить вход в пещеру динамитом. Однако что-то он не учел, и через несколько дней по всей округе распространилось страшное зловоние. Окрестные жители стали протестовать и задавать вопросы, ставившие власти в неловкое положение. В ответ Капплер велел превратить вход в пещеры в свалку, чтобы смрад от гниющего мусора перекрывал запах разлагающихся трупов.

70

Комиссара полиции (ит.).

Но Рим продолжал жить и после этих ужасных событий. После покушения на виа Разелла немцы урезали ежедневную норму хлеба, полагавшуюся жителям, до ста граммов и усилили борьбу с Сопротивлением. ГАП оказались обезглавлены — в ряды этих групп затесался предатель, и многим их членам в течение нескольких недель пришлось исчезнуть.

Монтсе не оставалось ничего другого, как искать убежища в квартире, где прятался я.

Когда она вошла, лицо ее было искажено, волосы растрепаны, глаза тревожно блестели, дышала она с трудом, прерывисто. Я предположил, что на улице с ней что-то случилось. И тогда, прежде чем я успел поинтересоваться, в чем дело, она сказала:

— Я хочу попросить у тебя прощения.

— За что? — удивился я.

— За то, что не была тебе хорошей женой, такой, какую ты заслуживаешь.

— Почему ты так говоришь?

Монтсе бросилась ко мне в объятия, словно стремясь спрятаться, а потом призналась:

— Я все испортила. Я только что убила человека.

Я изо всех сил обнял ее, прижал к себе — и наткнулся на пистолет. Его рукоятка была еще теплой.

— Успокойся. Я уверен, ты защищалась, — я искал любых аргументов, чтобы только утешить ее. — Все будет хорошо.

Вдруг она сама стала объяснять случившееся:

— Все произошло так быстро… Я спешила сюда, и около Палаццо Браски ко мне обратился молодой фашист. Я была погружена в свои мысли и старалась пройти незамеченной, а юноша объяснялся на диалекте — возможно, сицилийском. Так что я не обратила на него особенного внимания. И тогда он пошел за мной, продолжая говорить. Сначала его слова казались мне любезными, но по мере того как он безуспешно пытался привлечь мое внимание, настроение его переменилось, он начал гримасничать, тон его стал неприятным. Потом он попросил меня остановиться и показать ему документы. Не знаю, хотел ли он только попугать меня или действительно разозлился, но я занервничала. Я подумала, что, если отдам ему документы, он начнет меня обыскивать. Я почему-то была уверена в том, что единственное, чего хотел этот молодой человек, — полапать меня. Так что я схватила пистолет, повернулась и, не проронив ни слова, два раза выстрелила в него в упор. У него расширились глаза, а когда он осознал, что произошло — две пули застряли у него в животе, — то закричал: «La puttana mi ha sparato! La puttana mi ha ucciso!» [71] И тогда я бросилась бежать.

71

«Эта шлюха в меня выстрелила! Эта шлюха меня убила!» ( ит.).

Я понял, что Монтсе убила этого юнца из страха. В установившейся благодаря немцам обстановке террора страх стал столь же законной причиной для убийства, как и любая другая.

— Быть может, ему удалось выжить. Может, он только ранен, — предположил я.

— Ты думаешь?

— Многие выживают после таких ранений.

Я ничего не знал о пулевых ранениях, но был уверен, что Монтсе, как только пройдет напряжение, рухнет на пол. Я предусмотрительно взял с собой две бутылки амаретто и заставил ее выпить несколько рюмок подряд. Спустя полчаса речь ее стала тягучей и несвязной, и суровость исчезла с лица, сначала под действием усталости, а потом сонливости.

Я последовал ее примеру — не из сочувствия к ее страданию, а по иной причине: я считал, что она сама навлекла беду на свою голову. Если расхаживать по улице с оружием, это может кончиться только трагедией. Подобные мысли в адрес Монтсе заставляли меня чувствовать себя так, будто я предаю нашу с ней общность, наш брак. Кроме того, я боялся, что это событие в будущем скажется на ее психике, — в общем, я решил заглушить все эти мысли алкоголем.

На следующее утро Монтсе вела себя так, будто ничего не произошло. Должен признать, это обстоятельство глубоко разочаровало меня, потому что подтверждало: случившиеся с ней перемены оказались гораздо серьезнее, чем я мог себе представить. Я ждал от нее покаянных речей — быть может, достаточно было одной-единственной фразы, выражающей сострадание к жертве, — но Монтсе ничего не сказала, она лишь приложила руку к ключице, и этот жест словно останавливал дальнейшие расспросы. Потом, услышав из уст полковника Стивенса, диктора ВВС, о новых атаках Сопротивления в районе Квадрато, недалеко от виа Тусколана, Монтсе, покраснев от гордости, сказала:

— Наши товарищи в зоне восемь нанесли новый удар. Быть может, мне нужно было присоединиться к ним. Я слышала, что немцы не осмеливаются появляться в Квадрато. Решение спрятаться здесь было ошибкой: ведь я нахожусь всего в шаге от Палаццо Браски, а фашисты, вероятно, удвоили охрану.

— Быть может, — только и сказал я.

Эти слова положили конец эпизоду, который, явись его главным героем я, оставил бы на мне отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, я уверен: след от него остался в каком-то уголке совести Монтсе, хоть она этого и не показывает. В ходе сотен наших с нею разговоров, касавшихся войны и возникших уже после того, как она осталась в прошлом, данный случай ни разу не фигурировал. Даже если в них участвовали те, кто входил в ГАП, ее товарищи. Но одна деталь укрепила меня в моих подозрениях. Насколько я понял, Монтсе стреляла в молодого человека на пьяцца ди Паскино, и она никогда не ходила туда. Она также старается держаться подальше от пьяцца ди Сан-Панталео, где расположен Паллаццо Браски.

1 апреля началась «хлебная война». А несколькими днями позже толпа голодных женщин и детей осадила булочную, поставлявшую хлеб офицерам СС, в районе Остиенсе. Нацисты арестовали десять женщин, отвели их на мост Ферро, столкнули в воду и расстреляли из автоматов.

Прошло еще два месяца до полного освобождения города, однако у меня не сохранилось четких воспоминаний (и тем более эмоционально окрашенных) о том, как все происходило. Зато я помню о зверствах, которые совершили немцы, прежде чем уйти. Быть может, именно из-за того, что они были уже совершенно бесполезны: goumiers [72] французского маршала Жюэна прорвали линию Густава. Это стало началом конца. В тот день легенда, по которой маршал Кессельринг считался непобедимым воином, была развенчана. Ночью на обрывистых кручах провинции Фрозиноне для немцев таяла мечта о Риме. До сих пор многие спрашивают: почему германские войска не взорвали город, отступая, как они сделали это с Неаполем. Некоторые уверены, что они поступили так ради блага человечества. На мой взгляд, это означало бы убить мечту о возможности снова завоевать Рим.

72

Марокканские солдаты, воевавшие в составе французской армии (фр.).

Когда я наконец открыл настежь окна, моим глазам стало больно от света.

В почтовом ящике мы нашли записку от принца Чимы Виварини. В ней говорилось:

Я бегу с варварами на север. Прощайте навсегда. Юнио.

Забавно, как устроен человеческий мозг: после трех месяцев заключения во время первой прогулки по освобожденному городу я заметил лишь одну перемену: кошки, некогда наводнявшие улицы, исчезли. «Ни одной кошки, ни одного принца», — подумал я.

12

После войны я открыл архитектурную мастерскую, спроектировал десятки домов, которые построили на руинах, оставленных бомбардировками союзников, и правительство пожаловало мне итальянское гражданство в благодарность за заслуги во время немецкой оккупации. Как и предсказывал Юнио, подписанный Кессельрингом ордер на арест открыл передо мной множество дверей. Чертежи немецких оборонных сооружений обнаружились среди документов, изъятых в штаб-квартире гестапо на виа Тассо, и теперь их вместе со многими другими «памятниками» времен войны хотят показать на какой-то выставке, посвященной «оружию движения Сопротивления».