Картахена
Шрифт:
Будь я на месте Стефании, ни за что не отдала бы свой дом на разграбление. Ходили слухи, что после пожара в часовне она была какое-то время не в себе, так убивалась, как будто там не поддельные мощи сгорели, а чудотворные. Похоже, арендатор выбрал удачный момент: хозяйка приняла пожар за плохой знак, а может, просто устала управлять поместьем, занимавшим половину мыса, а может, и то, и другое.
Добравшись до парка, я перешла на шаг, чтобы передохнуть. Итак, капитана мы отодвинули на край доски, где он побудет до появления новых улик, если они вообще когда-нибудь появятся. Комиссар считает его невинной пчелкой, но я знаю, что он замешан, и буду рыть землю, пока не доберусь до его шмелиного гнезда. Теперь
Загадочный листок, найденный у фельдшера Нёки, на который я возлагала большие надежды, у меня хватило ума не показывать комиссару. Я показала его кастелянше, спросила ее, не похоже ли это на попытки скопировать хозяйкину подпись, и тут же получила ответ.
– Вот засранец! – хрипло засмеялась Ферровекья. – Я чуяла, что здесь что-то неладно!
– Ты его подозревала? – обрадовалась я, но старуха только махнула рукой, ее душил смех.
Странное дело, при виде обнаруженных мною улик люди начинают смеяться во весь голос. Неужели поиски преступника представляются им таким нелепым занятием?
– Послушай, детка, – сказала она, успокоившись наконец. – Его жизнь в твоих руках. Ты можешь оставить этого толстого ленивого пса без работы.
– А в тюрьму посадить я его не могу?
– Разве что за подлог, – с сомнением сказала кастелянша. – Знаешь, что он делает? Он подделывает подпись Бранки, чтобы затаскивать в постель малолеток-уборщиц из первого корпуса. А я все думала, как у него получается их совращать, с такой-то рожей.
– Что он делает? – Мне показалось, что я ослышалась.
– Ты же знаешь, как все боятся голубых хозяйкиных записок, приятных вестей на этих листочках не бывает. Вот он и приходит к девчонке, которая ему приглянулась, показывает ей записку с приказом об увольнении и тут же предлагает за бедняжку заступиться, если она забежит к нему в комнату перед отбоем.
– И они в это верят?
– А ты что же, забыла, как сама получила эту работу? Я привела тебя за руку, из уважения к твоей матери. Иначе пришлось бы задирать подол перед нашим тосканцем. Откуда им знать, деревенщинам, что, захоти Бранка кого-нибудь уволить, этот парень будет последним, кого она послушает.
Просто Декамерон какой-то, думала я, возвращаясь в процедурную, гостиница набита шутами и негодяями, приличных людей по пальцам можно перечесть. По дороге я выбросила тетрадный листок в урну, на сей раз практиканту повезло. Заниматься его забавами мне недосуг.
Закончив смену, я забежала на кухню за куском овечьего сыра, прихватила еще сухого печенья и пошла в сторону конюшен, к Садовнику. От мысли о том, что я буду ужинать с этим человеком, пить его английский чай из щербатой чашки и слушать его голос, мне стало весело – первый раз за все время, что я провела в «Бриатико».
Какое-то время я шла вдоль стены, окружающей поместье, будто пьемонтский бастион, который никто никогда не пробовал взять штурмом. На стене нет ни битого стекла, ни колючей проволоки, она устроена коварно, как стена старинной тюрьмы: последний метр кладки не связан раствором, камни просто положены один на другой. Потом гравийная дорога кончилась, я свернула на одну из протоптанных в траве тропинок.
Сумерки еще не спустились, краснокирпичная кладка конюшни была ясно видна, но роща за ней уже казалась черной, а позади сияла в закатном солнце крыша отеля. Заостренная кверху, будто сахарная голова. Такие головы, длинные, заманчиво гладкие, продавались у нас в лавке, когда я была совсем маленькой. Лавочник разбивал их на куски и продавал колотый сахар на вес немного дешевле рафинада в коробках. Одно время моей мечтой было заиметь такую голову целиком, просто для красоты.
Все
могло обернуться иначе, появись я в деревне не первого марта, а хотя бы двадцать девятого февраля. Я бы посадила брата на качелях в саду, под апельсиновым деревом, села бы напротив и заставила его признаться мне во всех его проделках, даже в самых отвратительных. Потом он сбегал бы к себе и принес марку, а я запечатала бы ее в конверт и наутро отвезла бы в полицейский участок, чтобы бросить в почтовый ящик у двери. А может, все было бы иначе: брат убедил бы меня в том, что марка досталась ему законным путем (мало ли как!), я постаралась бы ему поверить и взяла бы ее в Кассино, чтобы показать тамошним филателистам, а то и продать. И мы сделали бы с деньгами то, что он хотел: купили бы «альфа-ромео» и наняли маме сиделку.Да, я будущий служитель закона, но ведь и я имею право ошибиться. Тем более что в последнее время я только и вижу, как ошибаются служители закона.
Вчера мы с Пулией весь день возились с синьором Ди Фабио, самым старым и самым богатым пациентом в отеле. Он живет в западном флигеле, в просторных апартаментах с камином, потому что любит тепло. Дрова ему носят каждый день, даже в июльскую жару, дрова, спортивные журналы и лимоны, он ест лимоны как яблоки и уверен, что они продлевают ему жизнь. Доктор велел присматривать за стариком: а то женится, старый дурак, а дети мне голову откусят.
В апреле шторма пошли один за другим – природа сдурела, и синьор Ди Фабио тоже: к нему вдруг стали приезжать женщины со всей страны. Оказалось, он дал объявление в брачной газете, написал, что живет в роскошном отеле на берегу моря и хотел бы завести подругу, чтобы оставить ей состояние. Самое смешное, что все это чистая правда, и женщины, увидев его облезлую голову в серых перышках, вовсе не пугались, охотно пили с ним чай в нашей столовой и водили его гулять до пруда и обратно.
– Старый мерин и одного заезда не выдержит, а мне отвечать, – хмуро сказал доктор однажды утром, и Пулия возмутилась:
– Неужто мы и в постель к нему полезем? Здесь же не больница, дотторе, вот хоть на вывеску посмотрите. Постоялец может делать все, что ему в голову придет, а наше дело простыни менять. Так всегда здесь было, и не вам эти порядки рушить!
– Мало ли что тут раньше было, – буркнул доктор, – тут много чего было при Константине Великом. А теперь будет по-новому. Не нравится – ступайте виноград давить, завтра на это место четверых возьмут за ваше немыслимое жалованье.
Ну уж и немыслимое. Если бы не чаевые, мне хватало бы только на еду, соседкины услуги и счета за воду и свет. Но я ведь здесь не из-за денег. Плохо то, что я стала потихоньку увлекаться работой, как будто явилась сюда затем, чтобы водить стариков купаться, хрустеть крахмальным халатом и сверкать улыбкой. Ди Фабио, между прочим, оказался не таким уж дураком, с женщинами он ворковал, целовал им запястья, а потом отправлял домой, обещая позвонить. Голова у него похожа на облетевший одуванчик, но повадки еще хороши – видно, что был изрядным волокитой. К концу апреля я стала подозревать, что жениться у него и в мыслях не было.
За два весенних месяца я привыкла ночевать в «Бриатико». Привыкла к храпу соседок, узкой корабельной койке и оглушительно хлопающей двери. Я привыкла даже к галерее зимнего сада, которую все обходят, а я пробегаю по ней из одного корпуса в другой, вдыхая застоявшуюся тропическую духоту. В отеле говорят, что в хорошую бурю мост поцелуев раскачивается и однажды грохнется прямо на паркинг с машинами, но это выдумки, просто не всякому нравится прозрачный стеклянный пол. Каждый раз, когда я вижу под ногами верхушки молодых кипарисов, чувствую, как легонько кружится голова.