Картахена
Шрифт:
Гостиничное начальство забеспокоилось, сказала Пулия, когда мы устроились в патио покурить, ведь после смерти хозяина договор потерял силу, и аренду холма могут не возобновить. Бранка может, разумеется, продать дело, но это целиком зависит от того, что скажет новый наследник. Который до сих пор не объявился. Хотя нотариус, приезжавший в «Бриатико» на прошлой неделе, хвастался в баре, что ему поручили оформление документов. Но в Италии такие дела быстро не делаются.
Что касается смерти капитана, то она никого особо не огорчила, а вот мне его жаль, мне нравились его английские рубашки в цветочек, дымчатая кожа, выгоревшие голубые глаза и даже белый свитер, наброшенный на плечи. Что-то в нем было от капитана
Однажды в баре, когда я перебирал клавиши, пытаясь подобрать дым над водой, он подошел к инструменту, незаметно погладил мне руку и предложил навестить его после работы, чтобы выпить хорошего коньяку. За пару дней до этого он выловил меня в шахматном павильоне и нашептывал что-то подобное, а я вежливо улыбался и мотал головой. Тренер с теннисного корта говорил мне, что капитан уже предлагал ему увеселительную поездку на Капри, так что я не слишком удивился.
Услышав мой отказ, он похлопал меня по плечу и сказал, что без гитарного риффа эта вещь выглядит куцей, и добавил, что ее записывали в пустующем отеле, обложившись матрасами для тепла. Как будто я сам не знал. Потом он сказал, что наутро занесет мне ноты и текст, а потом удалился мурлыкая: They burned down the gambling house… it died with an awful sound.
На следующее утро капитана нашли в лагуне, выловили и привезли на поляну перед главным входом. Я видел его тело, оно оказалось не таким дымчатым, как лицо, а может быть, дело здесь в соленой воде. После долгих разговоров о случайном падении полиция заявила, что он покончил с собой. Они обыскали комнату покойника, а потом принялись опрашивать персонал отеля. Когда дело дошло до меня, я сказал, что человек, который намерен броситься в море, вряд ли станет флиртовать с пианистом и морочить ему голову нотами к «Smoke on the Water». Комиссар полиции обвел меня черносливовым влажным взглядом, безмятежно кивнул, не записав ни слова, и отошел прочь. Я почувствовал, что лучше бы мне откусить себе язык, как той афинской гетере, что боялась выдать заговор двух любовников-тираноубийц. Ей потом еще статую поставили.
Теперь местная полиция будет считать меня педиком и наверняка начнет припутывать к делу как нежелательного иностранца. Впрочем, у них и дела-то нет. Тело есть, а дела нет. Секондо говорил вчера на кухне, что капитана – вернее, того, кто выдавал себя за капитана, – будут хоронить за оградой кладбища. Это значит, полиция уже вынесла заключение о самоубийстве. В итальянской деревне не принято перечить церкви и полиции: священник подзывает тебя пальцем, пока ты жив, а карабинеры решают твою судьбу после смерти.
Петра
– Как люди могли развести на земле такое количество стекла? – сказала Ферровекья, разглядывая стеклянный шар, в котором падал снег. Шар подарил кто-то из гостей, навещавших в отеле отца или деда, они все привозят какую-то младенческую ерунду, даже плюшевых медведей иногда.
– Ты о чем это? – спросила развалившаяся в кожаном кресле Бранка.
Они с кастеляншей явились в разгаре уборки, когда я протирала книжные полки, стоя на раздвижной лестнице. Бранка закинула ногу на ногу так высоко, что я видела ее загорелые ляжки до самых трусов. Если я чему-то завидую в этой жизни, так это таким вот ногам. Правильно мама говорит: la bellezza ha una verita tutta sua!
– Ну, все эти осколки на пляжах, – задумчиво сказала кастелянша, поставив шар на место, – резаные раны, разбитые витрины, девочки, проходящие сквозь стену, как та переводчица. Говорю же, в мире слишком много стекла.
– Переводчица? – Я сунула тряпку в карман халата и села на ступеньку передохнуть.
– Имени не помню, немка из администрации, она
здесь работала еще при старом режиме. – Старуха тоже села и обвела нас снисходительным взглядом. – Вы ее не застали. Отвечала за иностранных гостей, расхаживала в медных браслетах, будто африканская рабыня. Тогда как раз телевидение приехало, и хозяева пруд затеяли рыть: давайте, мол, разведем карпов, белых лилий накидаем! Вырыли ямищу прямо под окнами ресторана, и, как назло, ливень хлынул, все залило грязью, а телевизионщики знай смеются да хозяйскую граппу хлебают.– А это не твоя забота, – заметила Бранка, болтая ногой в голубой туфле. – Ты за чужие деньги не волнуйся.
– Как скажете! – Кастелянша пожала плечами. – Меня в то утро как раз позвали в нижний ресторан бой посуды подсчитывать. Не успела я войти, как увидела эту немку: несется по коридору, звеня браслетами, зрачки сплошные – сразу видать, перебрала таблеток, бедолага. Мне нужно на воздух, говорит, а потом добежала до ресторанной стены и вошла в нее с размаху. День был такой солнечный, а стекло такое чистое, что она про него забыла. Крови было – Иисусе! – целый день отмывали с щелочью!
– Этому месту давно пора с лица земли исчезнуть. – Я снова принялась за пыль. – Здесь только и делают, что умирают. Медленно или очень быстро.
– Иногда у тебя бывают такие глаза, милая Петра, – сказала кастелянша, – и такие замечания, что я за тебя беспокоюсь. Не слишком ли много в тебе черной желчи?
Странно, что Бранка при этом покивала головой, как будто согласилась. На ее месте я бы тише воды ниже травы сидела. Давно ли из тюремной камеры выбралась?
Бри всегда говорил, что нет никого хуже, чем бедняк, выбившийся в люди, если грязь в человеке с рождения, говорил он, то она под ногтями остается, ничем не вычистишь. Господи, как я скучаю по своему брату.
Мы с Бри любили все то же самое: чугунные решетки, больших собак, тусклые лампы на набережной, кагор, густой инжирный запах в деревенской церкви, кабинку в магазине пластинок, железный фильмоскоп с отваливающейся трубкой. Гулять с ним было непросто, на него вечно пялились девицы, хотя он одевался как попало и неделями не брил бороды. В нем была мягкая, вкрадчивая уверенность, от которой женщины теряются. Еще у него был настоящий мужской взгляд, такой, что не любопытствует, не греет, но держит в лучах своего внимания.
Чего уж там, даже его любовь к розыгрышам, от которой я так устала в детстве, теперь кажется мне проявлением его таланта. Он мог заставить меня поверить во все что угодно. Я помню один летний день, мне было лет шесть, наверное, мы ели сливы на веранде, солнце потихоньку передвигалось по белым плиткам от дверей к перилам, и брат сказал, что если остановить солнечный зайчик, то солнце тоже остановится, и на земле станет темно.
Потом он ушел с дружками на пляж, а я старательно строила заслон, торопясь успеть до той минуты, когда солнечное пятно доберется до края веранды: натащила плетеных стульев, кукол, всяких картонок, банок, газет, накрыла все маминой шалью, а солнце спокойно скользнуло поверху, и фьють!
Садовник поселился в моих волосах, альвеолах, мембранах и во всем остальном.
Мое утро начинается с чашки кофе и вычислений, где и каким образом я смогу его увидеть. Спускаться в пиано-бар представляется мне навязчивым, а в тайное укрытие меня больше не приглашают. Каждый день, если мне удается улизнуть из процедурной, я прихожу туда, встаю за деревьями у конюшни и смотрю, как Садовник возвращается из отеля, чтобы покормить свою собаку. Он зовет ее Дамизампой, потому что она охотно подает лапу, даже если ее не просят. Я не стала говорить ему, что знаю ее настоящее имя. Однажды утром я видела мальчишек у главных ворот, они искали свою собаку и спрашивали у сторожа, не забегала ли она в гостиничный парк.