Картина без Иосифа

— Хелен, — сказал он.

Она подошла к извилистому комоду, взяла тяжелую щетку с серебряной ручкой и стала причесываться. На комоде среди семейных фотографий стояло зеркало-псише, и она наклонила его так, чтобы видеть себя.

Он не хотел с ней спорить, но чувствовал, что должен сказать что-то в свою защиту. В конце концов, ее прошлое было не более безгрешным, чем его собственное.

— Хелен, — сказал он, — мы с тобой взрослые люди. У нас имеется общий отрезок жизни, общая история. Но у каждого имеются и собственные истории, и я не думаю, что мы что-то выиграем, если совершим ошибку и забудем про них. Или станем судить, основываясь на ситуациях, которые могли возникать еще до наших отношений. Я имею в виду наши нынешние отношения. Их физиологический аспект. — Он внутренне поморщился из-за своей нерешительной попытки положить конец их размолвке. Ему хотелось сказать — черт возьми, мы ведь любовники. Я хочу тебя, я люблю тебя, а ты — меня. Так перестань столь болезненно реагировать на то, что не имеет к тебе ровно никакого отношения, ведь главное то, что я к тебе испытываю сейчас, что хочу остаться с тобой до конца жизни. Ясно тебе, Хелен? А? Ясно? Хорошо. Я рад. Теперь иди ко мне.

Она положила щетку, но не повернулась к нему. Она еще не обула туфли, и у Линли появилась призрачная надежда, что она хочет отчуждения между ними не больше, чем он сам. Наверняка Хелен злится на него, как и он сам на себя, но расставаться с ним не собирается. Несомненно, ее можно заставить взглянуть на вещи трезво — хотя бы задуматься, что он тоже мог за последние два месяца неправильно толковать ее прежние романтические привязанности, и если бы был идиотом, перечислял бы ее прежних любовников, как это она делала с его пассиями. Разумеется, она станет спорить, что ее вообще никогда не интересовали его бывшие дамы, что речь вовсе не о них. А в женщинах вообще и в его отношении к ним, типа его хо-хо-хо-я-провожу-сегодня-еще-одну-горячую-ночку, о чем, по ее представлениям, говорит факт привязывания галстука к наружной ручке его ванной.

— Я был не более целомудренным, чем ты, — сказал он. — Мы всегда знали это друг о друге, верно?

— Ну и что?

— Голый факт. И если мы протянем канат между нашим прошлым и будущим и пойдем по нему, то непременно свалимся. У нас есть только сегодняшний день. И еще будущее. Что, в сущности, самое главное.

— Это не имеет никакого отношения к прошлому, Томми.

— Имеет. Ты сказала не далее как десять минут назад что-то про «маленький, жалкий счет воскресных ночей у его светлости».

— Ты неправильно истолковал мои опасения.

— Да что ты говоришь? — Он перегнулся через край кровати и подхватил свой халат, который упал на пол где-то среди ночи и лежал кучкой голубого кашемира. — Тебя больше сердит галстук на дверной ручке…

— Меня сердит то, на что намекает этот галстук.

— …или тот факт, что, по моему собственному крайне идиотскому признанию, это символ, которым я пользовался прежде?

— Я думаю, ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не задавать подобных вопросов.

Он встал, влез в халат и около минуты собирал одежду, которую торопливо стаскивал с себя накануне вечером в половине двенадцатого.

— А еще я думаю, что в душе ты более честна с собой, чем в данный момент со мной.

— Это уже обвинение. Мне оно не нравится. Не нравится мне и сквозящий в нем оттенок эгоцентризма.

— Твоего или моего?

— Томми, ты знаешь, что я имею в виду.

Он пересек комнату и раздвинул шторы. Снаружи стоял блеклый день. Порывистый ветер гнал по небу с востока на запад тяжелые тучи; тонкая корочка мороза лежала подобно свежей глазури на лужайке и на розовых кустах, росших за домом. Один из соседских котов сидел на кирпичной стене, к нему тянулся тяжелый паслен. Он сгорбился, ситцевая шерсть струилась рябью, а морда казалась закрытой наглухо, демонстрируя уникальное кошачье свойство быть одновременно властным и недосягаемым. Линли позавидовал ему — хотел бы он сказать то же самое о себе.

Он повернулся от окна и обнаружил, что Хелен в зеркале наблюдает за ним. Он подошел и встал позади нее.

— Я мог бы довести себя до исступления мыслями о мужчинах, которые были твоими любовниками, — сказал он. — А затем, спасаясь от безумия, стал бы обвинять тебя, что ты использовала их в своих эгоистических целях, тешила свое эго, повышала самооценку. Но мое безумие все равно присутствовало бы там постоянно, независимо от силы моих обвинений. Я бы просто отводил его в другое русло, отрицал, сосредоточив все свое внимание — не говоря уже о силе моего праведного гнева — на тебе.

— Умно, — сказала она, пристально глядя на него.

— Что?

— Такой способ уклонения от главной темы.

— Какой?

— Что я не хочу быть.

— Моей женой.

— Нет. Маленькой птичкой лорда Ашертона. Новой крутой штучкой инспектора Линли. Поводом для подмигивания и ухмылок между тобой и Дейтоном, когда он накрывает тебе завтрак или приносит чай.

— Прекрасно. Понятно. Тогда выходи за меня замуж. Я хотел этого последние двенадцать месяцев, хочу и сейчас. Согласись узаконить эту связь традиционным образом — что я предлагал с самого начала, и тебе это известно, — и тогда тебе вряд ли придется опасаться праздных сплетен и потенциальных унижений.

— Все не так просто. Дело даже не в праздных сплетнях.

— Ты меня не любишь?

— Разумеется, люблю. И ты это знаешь.

— Тогда что?

— Я не хочу превратиться в объект, в вещь. Не хочу.

Он медленно покачал головой.

— И ты в эти два последних месяца ощущаешь себя объектом? Когда мы вместе? Имея в виду и минувшую ночь?

В ее глазах мелькнула растерянность. Пальцы крепче сжали щетку.

— Нет. Конечно нет.

— Тогда нынешнее утро? Она заморгала.

— Господи, терпеть не могу спорить с тобой.

— Мы не спорим, Хелен.

— Ты пытаешься загнать меня в угол.

— Я пытаюсь взглянуть правде в глаза. — Ему хотелось провести кончиками пальцев по ее волосам, повернуть к себе, обхватить ладонями ее лицо.

Но он не решился и положил руки ей на плечи. — Что бы ты ни говорила, если мы не сможем примириться с прошлым, у нас не будет будущего. Я могу смириться с твоим прошлым: Сент-Джеймс, Кусик, Рис Дэвис-Джонс и кто там еще, с кем ты провела одну ночь или год. Вопрос в том: сможешь ли ты принять мое прошлое? Ведь все дело в этом. И мое отношение к женщинам тут ни при чем.

— Оно всегда при чем.

В ее тоне он уловил горечь, она была написана и на ее лице.

— О Господи, Хелен, — вздохнул он, поворачивая ее к себе. — У меня никогда не было другой женщины. И я не хотел ни одну из них.

— Знаю, — сказала она и уткнулась лбом в его плечо. — Но разве мне от этого легче?

Прочитав, сержант Барбара Хейверс смяла вторую страницу пространного меморандума, прибывшего от старшего суперинтенданта Дэвида Хильера, скатала ее в комок и бросила в противоположный конец кабинета инспектора Линли в мусорную корзинку, где она присоединилась к предыдущей странице. Корзинку Барбара специально поставила у двери, ради небольшого упражнения на меткость броска. Она зевнула, яростно почесала голову, положила ее на кулак и продолжила чтение. В буфете Макферсон назвал этот меморандум sotto voce «Энциклика папы Дэви о том, что нужно пользоваться носовым платком».

Все сходились на том, что у них есть более важные вещи и им некогда читать эпистолу Хильера о Серьезной Необходимости Сил Национальной Полиции Усматривать При Ведении Следствия Возможную Связь С Ирландской Республиканской Армией. Поскольку все понимали, что Хильер вдохновился освобождением Бирмингемской Шестерки — и поскольку мало кто из них испытывал симпатию к тем сотрудникам полиции из западной части Центральных графств, которые в результате стали объектом расследования Ее Величества, — факт оставался актом: все они слишком перегружены своими индивидуальными задачами, чтобы тратить время на смакование предписаний старшего суперинтенданта.